О жизни, о себе… Из Живого Журнала священника Алексия Долгорукова

Погожий летний день. Едем со старостой Василием Кузьмичом в деревню Каменка. Вдруг Кузьмич останавливается на пустыре: «Выходи, батюшко». «Что такое? Что стряслось?» «Вот деревня, где мать твоя родилась». Вижу пустырь, одиноко стоящий каменный дом. Вдали речка, лес. Красота. Приволье. Мать рассказывала, что родилась в деревне Точилка, Точильный Ключ, от которой остался один лишь дом.

Земли скудные, жили ремеслами. Мастеровой народ жил. Когда началась коллективизация, то мужики легко переметнулись в город, на завод. Самоликвидировались. Был мужик, и нет его.

А вот и Каменка. К старушке пригласили. Но где найдешь ее? Пустые, неухоженные улицы. Заброшенные дома. Ни собаки, ни курицы, ни души. Ан нет! Слышим голоса. Да ведь это поют где-то! Незапертой калиткой входим в просторный двор. Посередине стол, сидят 5-6 старух. Нехитрая еда. А в центре всего трехлитровая банка мутной жидкости. Брага. Выпили бабульки, утешились. А что делать-то еще? Чем жить?!

Пусто в деревне. Пусто на душе.

* * *

Не от первого мужика уж слышу: «Постоянно на двух работах работаю. На двух работах». Жалуются: жизнь, мол, тяжелая. А я тут же вспоминаю советские времена и наш хваленый-перехваленый рабочий класс. Вспоминаю, как в 90-м храм начали восстанавливать. Началось с того, что пришел столяр делать оконные рамы. Директор завода послал самого лучшего рабочего. Походил этот «ударник», померил: «Сто двадцать». «Всего-то! Чего так мало?» «Не понял ты. Не за все сто двадцать. За одну сто двадцать». «Как за одну?! Я узнавал: 10 рублей стоит. Давай хоть за 20.» Даже торговаться не стал, ушел сразу.

И началось. Крыша, электропроводка, отопление, штукатурка. Целыми бригадами приходили. Просили не в 2 раза больше от расценок, а 4-5. «А чего? Вам деньги-то из Москвы присылают». Да хоть из Парижа. Драть-то зачем безбожно?!

Но деваться было некуда – соглашались. В результате все было сделано очень дорого и очень плохо. Думал: «Вот тебе и рабочий класс! Безработицы-то на вас нет». Были, конечно, и хорошие рабочие. Спасибо им. Но в целом…

А дальше началась безработица, невыплаты зарплат. Смотришь ТВ: плачут мужики – чем семью кормить? Сам растрогаюсь, чуть не плачу с ними. А приду в храм – слезы мгновенно высыхают. Все ломается, отваливается, не работает.

Делали отопление. Пришла бригада, цену бешеную заломили, все плохо сделали. Староста: «Надо переделывать. Как зимовать будем?» Обступили его эти «трудящиеся», в руках ключи разводные: «Деньги. Деньги давай!» «Кузьмич, отдай ты им. Прибьют ведь». «Дак батюшко… А-а..» Отдал.

Происходило это так потому, что для них это была халтура. ХАЛТУРА – способ советского производства, когда денег берут много, делают плохо и ни за что не отвечают.

«На двух работах работаю». Дак и слава Богу. Изменилось, значит.

* * *

Анна Филипповна заведовала у нас церковным домом, где мы с пономарем ели, спали между службами. Бережливая, до скупости, старушка была. Придет после службы, наложит две большущих корзины с панихидного стола самых лучших продуктов и в дом. «Это батюшком». Не знаю, что народ про это думал. «Батюшком» всего один на приходе. Ну, еще тощий пономарь. Куда им столько? Прожорливые, видать.

Как они бы удивились, узнав, что корзины не на стол неслись, а в кладовку. А там стояли еще две таких корзины, но только недельной давности. Вот их-то и на стол. Ничего, что немного заплесневело да протухло. Не пропадать же добру. А так всегда есть запасец немалый.

Посему «батюшком» все время страдал животом. Да и тощий пономарь заодно с ним.

Маялась животом и сама Филипповна. Особенно в начале поста. Накануне выкладывала на стол все скоромное, сколько бы ни было, и начинала есть. «Не выбрасывать же еду! Подъедать надо». Крошки не оставит. Ох… Но вспомнишь, что это дети голодных времен, вроде не так уже смешно.

Мать всю жизнь считала, что лучший хлеб – белый хлеб. А в супе должно быть много мяса и жира. «Мама, жирно ведь». Сердится: «Голода вы не знаете! Заелись». В детстве от голода наелась белены – чуть не умерла.

* * *

Моего деда по отчиму раскулачили. И правильно сделали. Прожженный был кулак. Заставлял нас с братом чистить бычий мочевой пузырь. Думаю, любезный читатель не представляет, что это такое, а уж тем паче, не знает, зачем это делать. Брали пузырь, разрезали. Убирали с него жир, прожилки, высушивали и … можно смело вставлять в оконную раму. Ничего не видно, но свет пропускает. Что за дурь – стекла же навалом кругом. Но вот оно кулацкое нутро: каждый гвоздик, железка, доска – все в хозяйстве сгодится.

В первый раз я увидел, точнее, разглядел, деда только в гробу. Маленький старичок с рыжеватой седеющей бородой. Удивило меня, что на нем был «спинжак», о существовании которого даже подумать не мог. Потому что видел его всегда в галошах или пимах с галошами. Телогрейка почти круглый год. Треух с болтающимися ушами. И отовсюду торчало сено. В жизни имел он лишь три увлечения: работа, работа и работа. Ну как такого не раскулачить? Не проморгала Советская наша власть.

* * *

В 2000 уехал из родного города. Оставил старую, одинокую, больную мать. Ездили друг к другу, перезванивались. Хотя и телефона у меня сперва не было – на почту бегал. И все эти годы боялся – вот позвонят, вот пришлют телеграмму: срочно приезжай. Однажды звонок в дверь: «Примите телеграмму». Ноги сразу ватные. Раскрываю: « Ваше высокопреподобие… в день тезоименитства… архиепископ…». Ну… Слов нет.

И все это время, все эти годы старался не спорить, не ссориться. «Ты хоть там ел? Ты хоть там спал?» «Да, да. Хорошо. Как скажешь.» Понимал: есть «ДО» и есть «ПОСЛЕ». И каждый разговор может быть последним. И всем нам еще придется хоронить родителей своих.

И все это время, все эти годы, воображая сто раз, как это будет, никогда и мысль не мелькнула, что не звонок, не телеграмма… Что сам зайду в квартиру и, почувствовав странную тишину, возьму ее холодеющую руку.

* * *

Отпевали женщину лет 50-ти. Две взрослых дочери. Переживают очень, плачут. Одеты во все черное, но уж как-то очень по-летнему. Когда они, со сморщенными, опухшими лицами, подходили прощаться, наклонялись над гробом, то у одной вывалились груди, а у другой из штанов выскользнула попа. Ну, отвел глаза – всякое бывает. Но все же – какой контраст, какое несоответствие. С одной стороны – горе, гроб, а с другой – голый зад. Что это? Дух времени? Хорошо бы сказануть чего-нибудь глубокомысленное, философское. Но на ум приходит лишь одно: заигрались мы! Сильно заигрались с погоней за успешностью, сексуальностью, океями. Отвернулись от Жизни, от правды, горькой правды ее. Задом к Ней, задом. А как повернет Она нас… И стоим перед Ней не в блестящих нарядах, а в скоморошьих костюмах.

* * *

О себе мы узнаем, прежде всего, из уст других людей. У меня, самое малое, на памяти три таких случая.

1. Был подростком лет 15-ти. В таком возрасте юноши часто бывают угрюмые, «серьезные». А воду в дом приходилось возить из «колонки» в большой фляге. Летом фляг 5-6 надо за день. И вот, как-то качу такую флягу с самым суровым выражением лица. Проходит мимо мужичок, остановился, посмотрел на меня внимательно: «На сердитых воду возят». Запомнилось. Стал «рожу делать попроще».

2. 18 лет. Работаю фотографом в ателье. Повадилась девчонка в гости ходить. Общаюсь с ней между делом. А сам все ворчу, бучу. Сидела она, сидела. Слушала, слушала. И вдруг: «Леша, ну какой ты нудный». И ушла. Подумал: «А ведь права». Хоть и старался изжить, но временами «заедает».

3. Приходил к нам в ателье один ветеран. Все поговорить, порасспрашивать норовил. Не нравилось мне это. И я с ним «посуше», поофициальней. Пока он однажды: «Леша, какой ты гордый». Помню, тогда возмутился даже. Не сразу дошло. В том и гордыня, что отрицаешь свою горделивость.

И всякий раз не какие-нибудь случайные или маловажные состояния подмечали. А основное, существенное. Вот так – одной фразой. Прямо в точку.

* * *

Два раза я видел, как умирали люди.

Первый раз это было лет в 17-18. Зима, шел по улице, вдруг остановилась пожилая женщина. Подошел к ней – вижу, плохо человеку. А она неожиданно повалилась, повалилась на меня… Не удержал. Глаза ее стали тускнеть, на краях губ появилось что-то вроде пены. Прибежали люди, скорая… Положили ее прямо на снег. Подошел врач, пощупал что-то, приподнял веки: « В морг». Впечатления, помню, никакого. «Не отразил».

Второй раз на глазах умерла от рака прихожанка нашего храма Елена. Было ей лет 40, муж, сын. Сама учитель музыки. Год болела, становясь все слабее. Напоследок приходил причащать ее домой. Но последний раз не успел. Захожу в квартиру, вижу, лежит она на полу. Склонились над ней муж и сын. Сын трясет ее: «Мама, мама….! Нужно скорую!» Тот же тускнеющий взгляд, та же пена на губах. «Нет, – говорю, – Рома, это все. Скорая не поможет».

Смерть ошеломляюще врывается, несмотря на все приготовления. Какой-то миг – и грань пройдена. Стоит растерянный муж, испуган сын.

Быстро собрались прихожане, обмыли тело. Все приготовила, все по полочкам. Пакет с запиской: «Сестре, которая меня будет обмывать». Сыну: «Рома, не плачь обо мне, а лучше молись». Завещала схоронить ее на следующий же день, гроб простой, без обивки. Без венков, без цветов, без обедов. Никому из знакомых и коллег не говорить. Муж сначала: «Как-то не принято…». Но сын настоял: «Мама так хотела». Так и сделали. На следующий день отпевали Елену в храме самые близкие люди: муж, сын, 2-3 родственника и братья, сестры во Христе.

И опять само событие смерти не впечатлило, не затронуло. Но до глубины тронуло, до слезы, отношение ее к смерти. Такого я, пожалуй, больше не встречал. Разве что мать...

* * *

В храм пришел мужчина, просит освятить нагрудную иконку. Беру образок в руки, поднимаю на лоб очки, щурю подслеповатые глаза. Кто изображен, какую молитву творить? И вдруг, неожиданно для самого себя, почти на весь храм, кричу: «Козел!!» Показываю подвеску вздрогнувшему мужчине: «Козел». Подтягивается любопытствующий народ: «Козел…». Мужичек сердито вырвал у меня сей «образ»: «Ну и что ж такого, что я КОЗЕРОГ». И вышел из храма.

Зря, конечно, я так. Погорячился. Помягче надо было. Ну, с другой стороны, при других обстоятельствах, назови человека «козерогом», так и «по рогам надавать» могут!

* * *

Старушки в начале 90-х приходили в полуразрушенный храм и плакали. Плакали от радости и горя: «Батюшка, какая радость! Жаль, сестрица моя не дожила!» Потом все куда-то ушло. Пришло недовольство, обида, высокомерие, ропот. И холодом повеяло в храме. Мрачновато стало. Даже одежда – мрачная и серая. Видимо, ТО поколение просто примерло.

А еще тогда каялись в том, что получают пенсию. «Не работаю, а деньги домой носят – грешна». Ну, кому сейчас такое в голову придет…

* * *

В Толстом меня, прежде всего, привлекает его стремление разрушить, преодолеть суеверия. Как он сам пишет: «Суеверия науки, суеверия государства, суеверия церкви». Под суевериями, видимо, понимая всю труху человеческих предрассудков, все наносное, закрывающее от человека Истину. Не случайны посему его предсмертные слова: «Истину люблю… много».

Невольно вспоминается вопрос Пилата: «Что есть Истина?» Христос промолчал. А Лев Николаевич молчать не стал. Разразился объемными трактатами и рассуждениями. Он-то не сомневался, что знает Истину, любит Истину.

Для нас Истина – это Христос. Любил ли Толстой Христа? Не более, чем Магомета или Будду. Любил учение Христа, опять же в своем, толстовском понимании.

Разбить кумиры, отбросить суеверия – не значит познать Истину. Да можно ли вообще ее познать до конца, а уж тем более выразить. Христос молчит. Толстой без умолку говорит. Но слова его совершенно не убедительны. Убедительно молчание Христа.

* * *

Эти ток-шоу, «проекты» вроде «Дома 2» – гениальное паразитирование на самых низменных человеческих пороках. Подсмотреть в замочную скважину, подслушать соседский разговор, а лучше скандал – все в ход пошло. И Ксюша Собчак (да простит меня читатель, что знаю такое имя), засучив подол, лихо справилась с делом. Да и как не справиться? Народ так и прет, деньги так и валят. И делать-то много не надо. Сплетни, зависть, тщеславие, пересуды – все это в каждом из нас. Так чего ее строго судить. Кто из нас не журналист? Пусть бросит в Ксюшу камень!

* * *

Лето 88-го года. Сидим втроем на берегу реки. Приятель только что прочитал «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Какими-то секретными путями, со строжайшей конспирацией, на 3 (!) дня дали ему маленький томик. Полей нет. Бумага «папиросная». Приятель весь под впечатлением от прочитанного. Взахлеб, но не забывая оглядываться, рассказывает: «А вот такой случай… А вот еще…». Слушали оглушенные, даже не ахали. Многое, очень многое было откровением. «Этого никогда не напечатают. – говорил наш рассказчик – НИКОГДА. Система рухнет сразу же».

Не прошло и полгода. Сначала «Новый мир». Потом появились отдельные тома. В мягкой обложке. В твердом переплете. И таким тиражом, что чуть ли не на улицах книги валялись. И ничего не рухнуло. По крайней мере, не из-за «Архипелага». Потому что не читала его наша «самая читающая страна». А теперь, «нечитающей», и подавно не интересен. Непрочитанный бестселлер! Но в одном автору нужно отдать должное – предвидел, предугадал судьбу своей книги.

В «Архипелаге» он рассказывает о том, что на месте массового захоронения репрессированных устроена волейбольная площадка. И ничего не подозревающая молодежь играет там. «А что было бы, – спрашивает автор, – если б знали, что под ними сотни замученных? Да так же бы и «чикали» мячик.»

Да, новый Толстой не получился. «В народ» никто не пошел. Зато все пошли на ток-шоу.

* * *

Город Реж. Конец 1990 года. Молодым священником поднимаюсь на крыльцо горкома партии. Здесь, ну, скажем, работает вторым секретарем мой давний приятель. Зная мою книжную страсть, он пригласил меня записаться в горкомовскую библиотеку. «Приходи – у нас есть редкие книги».

Библиотека, по тем временам, и правда, отменная. Набираю книг и, зажав их подмышкой, выхожу на крылечко горкома. Мимо пробегают партийные деятели: секретари, инструкторы и т. д. Я хоть и не в «спецодежде», но все узнают – поп.

Разгар перестройки, а все же многие смотрят с удивлением и даже растерянностью. Чувствую, иных подмывает спросить: «А вы, батюшка, часом не партейный?»

Вдруг подходит женщина, по виду и тону вижу – «идейная». «Я, батюшка, уважаю Русскую Православную Церковь. Борьба за мир, патриотизм и все такое. Но что мне не нравится: секта у вас изуверская есть. Баптисты называется». Ну что тут… Эх…

А ведь так и жили, так и морочили людям головы. Сейчас много про кощунство, про «оскорбление религиозных чувств» говорят. А далеко ли те времена, когда ВСЕХ верующих (баптистам почему-то больше доставалось) считали, в лучшем случаи, отбросами общества.

Решили возле храма «кладезь ископать». Приехал экскаватор и давай землю скрести. Прибегает возмущенный сосед: «Святой отец, почему экскаватором землю роете?» «А что такого»? «Как что?!! Ведь религия с наукой борется!!!»

Духовно разоренная страна, ограбленный народ – Мамай с Лениным пробежали.

* * *

С покойным старостой нашим Василием Кузьмичом храм восстанавливали с «нуля». Ничего не было. Даже народа. Свечи вместо подсвечников ставили в ведра с песком. И тут началось! Кузьмич мне: «Батюшко, надо подсвечники, ну как без подсвечников! Вот народ увидит, куда свечи ставить, и пойдет. Пойдет народ-то».

Собрали деньги, купили. Народа нет. Кузьмич опять: «Надо иконостас, чтоб красота была. И пойдет…». Заказали. Поставили. Результат прежний. «Батюшко, надо колокола. Звону нет. Народ не знает про храм. Услышат и пойдут». Дальше были: паникадило, кресты на куполах, хор. Словом, все, кроме народа.

Ох, Василий Кузьмич, как он болел душой за храм. Как старался! И я переживал. Иду как-то с этими невеселыми мыслями по епархии, а навстречу священник. Разговорились. И говорит мне: «Ох, отец, если сумеешь у людей храм в душе построить, то они тебе все сделают. А не сумеешь…, так хоть заукрашайся».

Нет, не весь наш брат-попы – сволочи, как иногда считают. Так, помню, слова этого батюшки мне душу согрели. Так помогли!

* * *

Даже в самые безбожные времена все на Радуницу шли на кладбище. Пасху не все знали, а Радуница – святое дело. На кладбище время проводили, как и положено – по-язычески. На могилы сыпали крупу, клали хлеб, конфеты, пряники, сдобные булки. Мужикам-покойникам бонус – стакан водки. Вообще, выпить, прошу прощения, «помянуть» – просто обязанность. Святой долг, можно сказать. Даже непьющие женщины, морщась, «пригубляли». А иные так «напоминаются», что лежат промеж могил не хуже (или не лучше) мертвых.

Выйдешь, бывало, кому панихидку послужить – народ в изумлении. Аж стаканы, ко рту поднесенные, замирают. И есть от чего. Представьте себе огромный ресторан (или кабак) под открытым небом. Народ пьет, закусывает, словом, дым коромыслом. И вдруг поп с кадилом промеж столиков расхаживает. Чего надо? Чего приперся?

Отслужишь 2-3 панихиды – и в храм. Двери на засов. А иначе начинают какие-то собаки по храму бегать, пьяные мужики от свечей прикуривать.

Нет, чтит у нас народ веру отцов своих. Только каких? Дохристианских, видимо.

* * *

Середина 90-х. Лето. Отпеваем в храме пожилую женщину. Смотрю, стоит мужчина в белой рубашке. Не крестится, не кланяется, но вполне почтителен. Черные густые усы – вылитый Саддам Хусейн. Когда стали прощаться, он подошел: «Батюшка, я мусульманин. Тещу хороню. Я… можно, ничего…?» «Конечно, конечно. Ну, закрывайте гробик». «Хусейн» нашим мужикам командует: «Закрывай». Те, с трясущимися руками, несут крышку («с горя» – «святое» дело, опять же, «помянуть»).

Мятые, скукоженные, полупьяные-полутрезвые. Я: «Разворачивайте гробик – выносить пора». «Хусейн»: «Разворачивай, виноси». И так всю дорогу. Я – ему, он – нашим. Обратно шел и думал: «Вот бы в храм таких человек десять. ДЕСЯТЬ! И все! Живем, братцы».

Вчера был на Изоплите (центр реабилитации фонда «Город без наркотиков»). Про Пасху говорил. Сто мужиков. СТО!!! В язвах, коростах, а лица иных – лучше и не вспоминать. Пропала Расея! «Наширялась крокодила» и гниет заживо. Скоро в храме мусульманина чаще увидишь, чем русского мужика. Пока мы о высоком и духовном рассуждали, да на заборах слова из трех букв писали (РНЕ), мужик-то русский и загнулся. Впору писать быль: «Как одна баба двух мужиков прокормила».

* * *

Таких сейчас уж нет – примерли. В 89 году только–только открыли приход. Помогала тогда петь 82-х летняя старушка Александра Феофановна. Да как помогала? Собственно, она одна тогда и могла петь. Всю жизнь пела в незакрывавшемся храме. «Какое пение, батюшка, было. Какое пение». Высокая, статная, своенравная. Чуть что батюшка не по ней или на «крылосе» не так, все, заворачивается – и к выходу.

А на кассе в то время торговала ее стародавняя подруга Анна Филипповна. Маленькая, худенькая. Как увидит, что Феофановна в бега, так бросается ей наперерез. Подбежит, положит ей руки на живот :«Александра Феофановна, ведь на Бога-то не сердятся. На Бога не сердятся». Феофановна замрет на секунду, чего-то посоображает – и обратно на «крылос».

Так и жили. По мысли Анны Филипповны сердиться на людей, да еще в храме – все равно, что на Бога сердиться. Святая простота. И святая правда. Раз любовь к Богу мы через людей являем, то все верно. Все так.

* * *

Вера простого народа нынче не в чести. Все на «образованность» уповают. Мол, катехизис не читали, на оглашения не ходили – какая у них вера? Одно суеверие и невежество! А разве душа человеческая Бога без катехизиса не слышит? Слышит, да еще как! Вспоминаю уж ныне покойную прихожанку нашу Матрону Трофимовну. Рассказывала она, что был у них в деревне один юродивый, дурачок по-нашему. Так без его указания пасхальный Крестный ход не начинали. Подойдут, бывало, спросят: «Коля (не помню, как его звали; пусть Коля), Коля, не пора ли?» «Коля» задумается, прислушается: «Нет, рано еще». И в другой раз подойдут, и в третий: «Пора, Коля?»

«Вот теперь пора – запели». А значит это, что «Коля» слушал, когда на Небе запоют, да двинутся Крестным ходом. Стало быть, и нам пора.

В такие минуты Небо сходит на землю, а земля поднимается к Небу. И идет народ вместе с Небесным Крестным ходом, и поют, «едиными усты и единым сердцем» славя Воскресшего.

Ну, где, на каких курсах и оглашениях этому научат?!! Покажите мне!

* * *

Люди боятся потерять счастье, а нужно бояться утратить боль. Кот мой сыт, доволен, счастлив. И только душевная боль делает человека человеком.

Когда-то мне казалось, что я счастлив, но реальной, не призрачной бывает только боль. Она трезвит душу, выметая из нее все сорное, ненужное.

Боль лучше счастья, как трезвость лучше пьянства.

* * *

«Даруй мне зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего».

Лето, жара. Сажусь в маршрутное такси и вижу: сидит у окна девица пышных форм в неприличных размеров юбчонке. А напротив нее пьяненький мужичок. Посмотрел я на эту парочку неодобрительно и сел подальше от греха. Окна в такси зашторены, но девица, отодвинув шторочку, на дорогу поглядывает. А проезжать должны были мимо храма. И вдруг девица, видимо, узрев храм, к моему великому изумлению, совершает широкое, я бы сказал, истовое крестное знамение. Это было так неожиданно, что в первый миг я растерялся. Растерялся и тут же порадовался: «Вот ведь как…, а я-то…». Но дальше началось самое интересное. Пьяненький мужичок заприметил жест девушки, оторвал хмельной взгляд от ее колен, и стал вслед за ней мелко и невнятно креститься. Это было уж слишком… Всю оставшуюся дорогу я с грустью и радостью думал, что непреложны слова Господа о том, что скорее пьяницы и девицы с голыми коленками войдут в Царство Божие, чем протоиереи и просто иереи.

* * *

Обида рождает обиду. Она не исчезает, лишь перетекает от одного человека к другому. Может ли кто разорвать этот замкнутый круг? Скажете: Господь наш. Но только ли Христос, не дал ли Он такую силу человекам? И я знаю этих людей. Моя бабушка не сняла со стены портрет своего мужа, который в припадке ревности ударил ее по шее топором, оставил инвалидом, вдовой (сам удавился) с тремя детьми на руках. Оставил умирать, истекая кровью.

Так и истекала она всю жизнь кровью прощения, но портрета лиходея-мужа не сняла. В жизни я много сбросил портретов. Дай Бог оставить хоть один!

•04 •октября• 2012•