Желание изменить свою жизнь

Протоиерей Алексий Долгоруков принял священный сан в ноябре 1989 года. Служил в городе Артемовском, потом 10 лет в городе Реже, в котором родился и вырос. В 2000 году переехал в Екатеринбург, служил в храме мученицы Татианы при Архитектурной академии, располагавшемся на Плотинке (в настоящее время в связи с реконструкцией здания приход ликвидирован). Был клириком храма в честь Вознесения Господня, одновременно с этим окормлял храм в честь Рождества Иоанна Предтечи. С осени 2011 года является настоятелем этого прихода. На добровольных началах окормляет мужской реабилитационный центр Фонда «Город без наркотиков» в поселке Изоплит, а также является членом Общественного Совета при УВД г. Екатеринбурга.

– Отец Алексий, как возникло у Вас стремление служить Богу?

– Если очень коротко, то причин было две – молодость и в какой-то мере авантюризм. В молодости же нам море по колено. Представьте себе ситуацию: советское время, коммунистическая идеология, соответствующие лозунги: «Ленин-партия-комсомол»... Но я работал в службе быта – это не завод, публика там более свободолюбивая. У них и язычок поострее, и мысли нестандартные. Вот и возникало желание вырваться из замкнутости, удушливости советской пропаганды, идеологии. К тому же у меня, как и у любого человека, возникали религиозные вопросы. Для чего мы живем? Почему? Как нужно жить?

Этому способствовала и моя работа. Раньше фотографов часто приглашали на похороны. И каждый раз, приходя на похороны, я получал небольшой шок. Конечно, мы хоронили наших близких – бабушку, дедушку. Но это единичные случаи, раз в пятилетку. А фотограф в какой-то мере подобен священнику. Он сталкивается с разными сторонами жизни – и младенец, и свадьба, и похороны. Поэтому формируется достаточно широкая картина жизни. И у человека думающего невольно начинают возникать вопросы: «Сейчас живешь, а что потом с тобой будет?»

Кроме того, началась перестройка. Ощущался воздух свободы. Все отправились по разным углам, кого куда тянуло. Кто занялся коммерцией, кто подался в бандиты. А у кого-то были интересы религиозные, их потянуло ближе к Церкви. Не могу сказать, что семья у меня была очень религиозная. Только бабушка по отцу была глубоко верующим человеком, хотя совершенно неграмотным. Но была у нее какая-то внутренняя религиозность. Она молилась, как могла, старалась соблюдать посты и праздники.

Может быть, это и мне передалось. Отчасти потому, что был интерес к религиозной сфере. Но тогда о религии можно было узнать только из справочника атеиста. Поэтому еще в детстве я прочитал все доступные атеистические книги. И как-то они меня не убедили, наоборот – появилось желание прочесть Евангелие. Помогла и классическая литература – она тоже оказалась во многом религиозной. И ведь писали ее далеко не глупые люди. Более того, лучшие люди, умы и мыслители русского народа были людьми религиозными.

Как нам в школе говорили: «Они были великими писателями, но у них имелись свои заблуждения». Так что классика тоже способствовала возникновению религиозных вопросов.

Не могу сказать, что у меня в жизни были большие и явные чудеса и знамения, скорее, многое происходило от ума. Не думаю, что этот путь является ущербным. Даже вижу в нем некоторые преимущества. Чудеса и знамения, видения и откровения – дело хорошее. Но они ведь могут оказаться и ложными. Что тогда делать человеку, который только на них основывает свою веру?

А когда начинаешь осмыслять все эти вещи, появляется стержень, на который нанизывается все остальное. И отношение к жизни, и нравственная жизнь, и духовная жизнь, и молитва. В результате вера может быть не такая яркая и горячая, как это бывает при откровениях, но она достаточно прочная.

– А как Вы стали священником?

– Храм я стал посещать где-то в середине 80-х годов, в начале перестройки. Тогда я работал в фотосалоне. «Сейчас вылетит птичка», стекла, негативы, реактивы – такая была работа, мне нравилось. Сейчас, к сожалению, не получается фотографией заниматься, некогда.

В то время на весь город был только один храм – Иоанно-Предтеченский. Там я принял крещение, там встретил празднование 1000-летия Крещения Руси. Все мы в своем роде дети этого события. Именно с него начались видимые сдвиги в жизни Русской Православной Церкви, в обществе, в людях. Стали открываться храмы. Потребовалось большое количество священнослужителей.

Кадров, конечно же, не было, поэтому священниками становились, скажем образно, все, мало-мальски умеющие «носить ружье и стрелять», это была «срочная мобилизация». Это сейчас можно встретить в храме много молодых людей. А тогда их не было, прихожанами в основном были старушки. Увидит батюшка, что в толпе стоит паренек – один раз приметит, потом другой, третий. Вроде как ничего, нормальный. Поманит его: «Священником хочешь стать?».

Примерно так произошло и со мной. У меня были теплые отношения со звонарем Николаем Затекиным. У нас в епархии это был первый звонарь после отмены запрета на церковный звон. Мы с ним общались, завязалась дружба. И вот однажды, в начале 1989 года, он сообщил, что его рукополагают и предложил поехать с ним к месту служения, в город Артемовский. Я согласился. Храм в Артемовском надо было восстанавливать. Сначала я там был казначеем, а к концу года стал священником. А Николай Затекин принял монашество и стал отцом Тихоном; именно он начинал восстановление Верхотурского монастыря. Когда он перебрался в Верхотурье, я стал настоятелем храма в Артемовском. Сейчас отец Тихон – архимандрит, наместник Нижегородского Вознесенского Печерского монастыря.

Мое согласие на предложение будущего отца Тихона стать священником возникло сразу же, у меня было желание изменить свою жизнь. Был такой порыв, и я в нем не раскаиваюсь. Если бы нужно было выбрать свой путь заново, принял бы точно такое же решение.

– Тяжело было служить в советское время?

– Сложность была в том, что мы приходили в Церковь очень неопытными. Было тяжело не только потому, что не было знаний, традиций. Беда была в том, что перед Церковью каждый день открывались новые возможности, а мы не всегда были к ним готовы.

С одной стороны – новые возможности, с другой стороны – до перестройки священник не мог выйти из храма. Даже в самом храме он был очень ограничен. Нельзя было беседовать с прихожанами, нельзя было проповедовать. Еще будучи прихожанином, я сам сталкивался с этой проблемой.

Когда желал поговорить со священником, далеко не все шли на контакт. Не из-за лени или нежелания общаться, а потому что это было запрещено и потому опасно. Мне пришлось до рукоположения и после неоднократно бывать в обкоме партии. Сейчас молодые священнослужители ничего подобного не знают, но старые с этим сталкивались. До моего рукоположения архиепископ Мелхиседек позвонил уполномоченному совета по делам религий: «Как там у вас на Долгорукова, все нормально? Можно присылать к вам?». После этого я поехал к уполномоченному в обком партии. Владыка предупредил, мол, будь аккуратнее, не скажи чего лишнего.

Приезжаю. Сидит холеный товарищ, смотрит очень ласково и доброжелательно и говорит: «Алексей Михайлович, у нас сейчас, конечно, гласность и перестройка, но…» И начинает мне выставлять условия. Невольно возникали вопросы: какая же это перестройка и гласность? Мне повезло, я хоть и застал эту систему, но перед ней не нужно было уже так сильно прогибаться. Все-таки некоторая свобода уже чувствовалась. А вот с опытом были проблемы. Священнослужители, которые были старше, не могли поделиться опытом общения с людьми вне храма, опытом того, как пойти в школу, в больницу, как осуществлять миссионерскую деятельность, как проводить евангельские беседы и т.д. Потому что у них просто не было этого опыта. У них был совершенно другой опыт, который нам, к счастью, не пригодился.

Так было: сцена вместо алтаря

– Расскажите, пожалуйста, о храме, в котором Вы служите сейчас.

– Здание нашего прихода вернули епархии около 6 лет назад. Когда-то это был небольшой деревенский храм села Пышма, приписной к Вознесенскому храму г. Екатеринбурга.

В 30-е годы священника убили, а из здания храма сделали деревенский клуб. Потом здесь были кинотеатр, танцпол, библиотека. Несколько последних лет перед возвращением здание было закрыто, не использовалось. Износ у него очень серьезный. В настоящее время есть трудности с передачей и оформлением земли под это здание.

Приход у нас небольшой. Это и не удивительно, он находится на окраине, в небольшом, почти разрушенном храме. У нас не так много местных жителей, хотя приходят и они. Но по большей части прихожане – это те, кто знали меня раньше по службе в других храмах – Татианинском, Вознесенском. Они приезжают из других районов города. Храм для них не рядом c домом, для кого-то даже далековато находится.

Чем хорош наш приход, и чем он мне очень нравится – практически все друг друга знают. Это очень важно! У нас не бывает случайных людей. Не бывает такого, чтобы люди годами ходили в один и тот же храм, но не знали, кто стоит рядом. А Церковь – это все-таки семья. Церковь – это не здание, это люди, собрание. И очень важно, чтобы эти люди, даже если они не знают друг друга, чувствовали внутреннее единство. И понимали, что рядом находятся не те, кто мешают тебе молиться, отвлекают тебя или заняли в храме твое место, а это твои братья и сестры во Христе. И в Церковь ты приходишь не только для себя, а и для этих братьев и сестер во Христе. Для совместной молитвы и Трапезы Господней, для Евхаристии. Меня радует, что наши прихожане очень тесно общаются. Ходят друг к другу в гости, помогают по работе, вместе куда-то ездят, помогают друг другу в бытовых вопросах. То есть, это не воскресные прихожане, не те люди, которые пришли на праздник в храм и потом разошлись, не зная друг друга.

Конечно, нередко они ходят и в те храмы, которые находятся рядом с их домами, и это нормально. У человека должна быть свобода. Потому что свобода – это своего рода основа веры. Без свободы настоящей, подлинной веры, наверное, быть не может.

А прихожане самые разные. Есть и не очень грамотные, простые люди. Есть и достаточно образованные. И состоятельные, и не очень состоятельные. Можно сказать, что приход у нас, хоть и небольшой, но является срезом общества. Думаю, что в каждом приходе на паперти должен какой-то нищий сидеть. Потому что без него приход не будет полноценным. Все слои общества должны отражаться, и должны быть люди самых разных политических взглядов. Потому что это – семья. И, как во многих семьях, в ней есть и благоразумные детишки, есть и немного беспутные. Но они являются одной семьей, и перед Христом они все становятся едиными.

Восстановленный храм

– Что еще интересного есть в жизни Вашего прихода?

– В приходе у нас совершается очень важная вещь – оглашение. У нас нет случайных крещений. Для подготовки мы набираем группу желающих и с ними около года занимаются наши прихожане-катехизаторы. Христианин должен быть образованным человеком. Хотя во всем, конечно, нужна мера.

Когда немолодой уже человек просит меня: «Батюшка, благословите, я в академию духовную поступать собираюсь», – это неплохо, но, с другой стороны, плод-то какой будет? Учимся-учимся, а для чего, что делать будем? У нас есть помещение для катехизации. Там неплохая библиотека, есть интернет, телевидение. Люди собираются там попить чаю, поговорить, почитать Священное Писание.

В детском лагере

В этом году прихожане устроили небольшой детский лагерь. Сами сняли помещение, организовали занятия для детей, я в этом почти не участвовал. По этому поводу подумал, что в хорошем приходе, наверное, смерть священника никто не заметит. Не в том смысле, что всем наплевать на него, а в том, что сами прихожане должны заниматься вопросами и проблемами прихода.

Пора нам избавиться от стереотипа «как батюшка благословит». Конечно же, священник благословляет на дела и просит помощи Божией, но инициатива и ответственность должны ложиться на всех христиан, всех прихожан. Очень здорово, что в нашем приходе в какой-то мере так и получается.

– Вы сказали, что здание храма сильно изношено, что планируете по этому поводу делать?

– Проблема в том, что нам не передают землю под храм. Кроме того, угол храма практически упирается в проспект Космонавтов, расстояние до дороги метра два с половиной. Если вдруг соберутся расширять дорогу, здание храма будет мешать. Поэтому мы пока в подвешенном состоянии: что-то серьезное делать в этой ситуации опасаемся – усилия могут пропасть даром. Наши планы в первую очередь были обращены на строительство храма на Окружном кладбище. Мы уже надеялись в скором времени получить документы на выделение земли под храм. Но, пока мы ждали, выделенное место заняли могилами. Придется и здесь отложить планы и заняться переоформлением и переподписанием документов – у нас в городе это может занять пару лет.

– Отец Алексий, расскажите, пожалуйста, об окормлении реабилитационного центра Фонда «Город без наркотиков». В тамошнем храме Вы настоятель?

Нет, не настоятель – просто священнослужитель. Конечно же, надо, чтобы там был свой постоянный священник. Пока такого священника нет, поэтому я приезжаю туда, общаюсь с реабилитантами, служу в храме. Храм во имя преподобного Илии Муромского построили в прошлом году, и с января 2012 года мы там более-менее регулярно проводим службы.

– Почему Вы стали заниматься этим?

– У нас есть такой прихожанин, Евгений Маленкин. В приходе он пономарь. Знаю его давно, лет 8-10. Он участвует в деятельности Фонда. Он позвал, по его просьбе и езжу в реабилитационный центр.

Воздвиженье Креста

– Сейчас идет поток критики в адрес Фонда, причем критики – это мягко говоря. Как Вы оцениваете ситуацию в Фонде?

– Главный вопрос, на который необходимо ответить: нужно ли в реабилитации принуждение? Мне кажется, что на какой-то период нужно. Мы, христиане, знаем, какова сила страсти. Порой страсти бывают настолько сильны, что сам человек не может вырваться из-под их власти. К тому же, наркомания – это такая страсть, которая убивает человека, убивает быстро.

А Фонд дает человеку шанс. Я разговаривал со специалистами и сделал для себя следующий вывод: на результат реабилитации мало влияют такие вещи как количество врачей, медицинских обследований и так далее. Важен внутренний дух, настрой. А он в Фонде есть.

У человека создается резко отрицательное отношение к наркотикам – это раз. Во-вторых, человеку здесь помогают пройти так называемую ломку. И тогда у него появляется возможность выбора. Да, многие люди возвращаются к наркотикам после реабилитации – и здесь, в Фонде, и в других местах. Даже в самых дорогих клиниках процент излечившихся не очень высокий. Но какое-то количество людей получают возможность, получают шанс вернуться к нормальной жизни. Считаю, что должны быть разные способы реабилитации. Кому-то, возможно, подойдет добровольная. А для кого-то лучше полгода побыть в таких условиях, которые созданы в Фонде. Нельзя назвать эти условия жесткими, ничего жесткого я там не увидел. Гуляют по двору, работают в столярке, играют в теннис, трудятся на кухне. В чем тут жесткость? Батюшка еще пришел для разнообразия, побеседовал.

Поэтому работу Фонда я бы оценил положительно. Мне кажется, что в критике Фонда главную роль играют далекие от реабилитации и борьбы с наркоманией проблемы: политические, финансовые, еще какие-то.

– Есть ли особенности служения в таком приходе?

– Особенность есть, здесь – как в школе. Педагог не видит результатов своих трудов, хотя предполагает и надеется, что они будут. И когда трудишься в Фонде, результат на первый взгляд бывает очень плачевным, нулевым. Только мы собрали небольшую общину, человек 10-15, вдруг – раз, никого нет, не осталось ни одного человека.

С одной стороны, понятно, здесь люди периодически меняются. Кто-то прошел курс и уехал домой. Кто-то посчитал, что три месяца прошло – ему достаточно, дальше он справится сам. Кого-то вспугнула очередная ситуация с давлением на Фонд. Но этой работой все равно нужно заниматься. Мы не знаем, что в человеческой душе произойдет через год, через два, через десять лет. Капля камень точит. Важна регулярность, стабильность. Нужно, чтобы выработались традиции. Люди меняются, а наличие традиций – эта такая ниточка, которая создает определенный настрой, объединяет людей и помогает им преодолеть свой недуг.

– Спаси Вас Господи, отец Алексий!

Олег Васюнин

•Фоторепортаж•

•04 •октября• 2012•