Инфузория

Облака жили-были в небе, а Федя на земле, и он их не замечал. Не по причине зрения, но малого ума, с которым родился. Однако, что было не дано уму, далось мускулам, кулакам и росту. А, если учесть Федин взгляд из-под узенького лба в морщинках, – то вот вам и разбойник с большой дороги. Глянешь на него и подумаешь: самое место ему в тюрьме, и больше нигде в этом мире.

Так что наконец-то он в тюрьму угодил. Там он впервые увидел искусство: пейзаж на журнальном вкладыше.

А до этого события он с суровым видом, от которого народ жался к обочинам тротуара, бродил по станице и ночью крал из курятников яйца. На рожон не лез. Пока хозяева услышат шум в курятнике, прибегут, а его уже нет, и куриного урожая тоже.

Но один пьяный дед подсмотрел его в курятнике; встав у двери, дед бесстрашно и крайне бестактно изъяснился на простонаречии. Огромный вор испугался, стукнул того кулаком по лбу и убежал. Его поймали и приговорили к расстрелу.

– За что это? – басом удивился Федя. – Я его только кулаком.

– А кулак больше дедовой головы, – пояснил судья. – Убийца несчастный!

И вот Федя в одиночной камере увидел искусство. Когда тюремщики втолкнули его в камеру, то он упал лицом как раз на журнальный вкладыш на полу.

Федя покосил глаза и увидел, что его лицо лежит на берегу. А у берега течет синь-река, не глубока – не широка, а за рекой – берег другой. Там горы далекие, вершины высокие, лугами цветущие, высоко зовущие. А на ближнем берегу росла трава, и на ней лежало Федино недоразвитое лицо, прежде не знавшее живописи и облаков. Он потянулся рукой в реку, и та потекла вокруг руки, а Федя удивился, что как просто бывает искупать руку в синей реке. И теперь его ладонь, как остров из загорелого жилистого камня посреди воды.

Тут какая-то букашка поползла по берегу, а затем и через реку, запросто, будто по суше. Она переползла воду и скрылась за горами в дырочку под унитазом. Дырочка была еще меньше букашки, и та потрепыхалась, протискиваясь. Федя спокойно наблюдал её трепыхания.

Встав утром с серой кровати, он опять увидел ее. Теперь она ползала по стенке и, заметив человека, замерла. Феде стало интересно, живая ли она. И он ее тронул. Букашка испугалась, хотела вылезти, но стенка была слишком гладкой. Тогда он очень осторожно взял её кончиками широких пальцев и положил на пол у дырочки. Она опять притворилась неживой, и он нарочно отошел. Тогда она ожила и скрылась в дырочку.

– Инфузория... – басом подумал Федя. Он помнил из школы про какую-то козявку, и теперь решил, что, наверное, это она.

Реку с берегами и остальным миром он приклеил над серой кроватью, рядом с иконкой. Перед иконкой полагалось каяться каждому смертнику, но Федя ничего этого не понимал. Он подолгу стоял и смотрел на реку. День смотрел, два смотрел, иногда водя по ней пальцем, купая его в реке. И он тогда подумал: что же это такое ценное, если накрепко приклеено рядом с синей рекой?

А на третий день в окошко под потолком так ярко засветило солнце, что оно попало и на пейзаж, и на иконку. И он вгляделся в ясные глаза, а они со скорбью и любовью следили за ним; в какой бы угол он ни отходил, они смотрели как раз на него – со скорбью и любовью. Федя знал, что на иконке Спаситель, но кого и как Он спасал, не знал Федя. Однажды он подошёл к Спасителю близко и напрямую спросил в ясные очи:

– Ты взаправду меня любишь?

А Спаситель только смотрел и не говорил, но Федя еще не помнил такого случая, чтобы кто-нибудь и когда-нибудь на него, Федю, смотрел так внимательно и уважительно, что дыхание дрогнуло в груди.

Потом пришел низкорослый батюшка с портфелем, исповедать и причастить, если можно. Скромно войдя, он перекрестился на Образ над кроватью. А Федя его как увидел – замер.

– Это ты? – спросил Федя.

– Я, – улыбнулся священник. А был он лицом очень похож на Образ, и Федя подумал, что это Спаситель пришёл.

И тогда все ему рассказал узник с малым лбом и огромными кулаками. И как родители его отдали в детдом, а вместо родительских лиц он помнит несколько фраз из области сквернословия. Потому сам он никогда такое не произносил и очень не любил слышать от других, что те фразы и родители для него – одно и то же противное зло. И что плохо ему было в детдоме, потому что товарищи Федю не любили, а только боялись его кулаков, хотя он не дрался, поглядывая исподлобья. И при нём они не выражались теми фразами. А воспитатели не боялись выражаться, и его часто били за взгляд исподлобья, и сломали ему руку вот в этом месте, где шрам с уродливой шишкой.

Однажды сестра-хозяйка заругалась очень неприлично, а он на нее сурово посмотрел. Тогда она сказала, что не ему ее учить.

– Ты же дебил. А я – кристально чистая женщина, – сказала она.

После детдома его устроили грузчиком в магазин. И он был бы очень рад физической работе, если б не всё та же простонародная ругань. Он морщил маленький лоб и говорил басом:

– Зачем это?

И сотрудники умолкали, боясь больших кулаков.

Но как-то он задержался с ящиком пивных бутылок, и заведующая на него заматерилась. Он вдруг взял ее скулу одной рукой и так сдавил, что заведующая взвизгнула.

Вызвали милицию, милиция передала его санитарам, и те его отвезли. В больнице он вел себя тихо, воткнув себе беруши в уши. И его начали водить в цех по сборке картонных коробочек. Тогда Федя толкнул санитара и сбежал. Искать его не пытались, потому что в больнице на каждые две койки по три человека. Да и хлеба на этих больных не напасешься.

И рассказал еще Федя, как шлялся по миру, беря, что где плохо лежит: майку с веревки на балконе первого этажа, пирожное в магазине, яйца в курятниках. И как он, не помнивший своей улыбки, ничего не понимает, за какие такие грехи он родился, и за что его теперь хотят убить...

– Простите их! – неожиданно вскрикнул священник, пав перед Федей на колени. – Всех, кто вас обидел!

В скрипучую стальную дверь ворвался охранник с палкой, услыхав возглас: думал, что Федя батюшку прибил. Увидел, ничего не понял и опять закрыл дверь, подглядывая в смотровое оконце. Огромный узник, стоя над маленьким священником, наморщил лоб, соображая.

– Ты чего так?

– Ты всех прощаешь?

– Ладно... Да чего ты так?

Федя могучими руками с нежностью поднял батюшку, так что тот повис, не доставая ногами пола, – и посадил на кровать.

– А я думал, ты побольше меня, – признался Федя и сравнил с Образом: – А в остальном, как на твоем портрете: борода, усы и – ОЧИ...

Священник стал объяснять, как умел, что на Образе – не он вовсе, а Всемогущий Боже.

– А ОЧИ..? – вопрошал малоумный узник, показывая пальцем на глаза священника. – Как не ты, когда я тебя сразу узнал?

– Прости нас, Господи, прости нас... – пробормотал маленький священник, отпустил Феде все грехи и причастил. Затем достал из портфеля кулечек теплых пирожков с яблоками и дал Феде. А, уходя, привстав на цыпочки, крепко обнял нагнувшегося к нему узника и трижды поцеловал в щеки, так что теперь удивился не один тюремщик, а сразу несколько заглянувших в дверь.

А Федя остался с огромной улыбкой в душе и на устах. Он подолгу стоял перед иконкой, – а потом вдруг да и приложился губами к спасительной щеке. И тишина вошла в узника, так что беруш теперь было не надо.

А священник из тюрьмы пошел по судебным инстанциям. Но ему твердо отвечали:

– Ну и что, что он по медицинским показаниям неподсуден? А сколько бед он натворит, если его не расстрелять?

– Ведь не натворит! – напрасно убеждал маленький священник.

Но он все ходил и писал прошения, а ему все то же отвечали. А еще он у себя дома лепил пирожки с яблоками, жарил их в шипящем масле, обжигаясь брызгами, и, пока горяченькие, укладывал в кулек.

Букашка приходила в гости, ползая у ног. Федя постучался в стальную дверь.

– Чего? – рявкнул надзиратель.

– Ты это... не знаешь, чем ее кормить?

– Чего? – надзиратель глянул в дверное оконце.

– Вот эта инфузория – она что ест?

Надзиратель с палкой вошел, проскрипев дверью.

– Не наступи! Чем бы ее угостить?

Надзиратель разглядел козявку на полу, захохотал и ушел, громыхнув дверью. Потом все тюремщики, вплоть до врача и начальника тюрьмы, заглядывали через дверное оконце и хохотали.

Однако на следующее утро один пожилой охранник зашел в камеру и сказал:

– Ну-ка, какая она?

Федя постучал ногтем о дырочку. Букашка вылезла и забралась Феде на ладонь.

– Ух ты, ручная, – улыбнулся пожилой. – Правда, что ли, инфузория?

– Она...

Пожилой вынул из кармана фляжку с молоком:

– Редко какая тварь не пьет молока.

Охранник налил на полу несколько капель. Букашка ткнулась в молоко и стала пить. Охранник и Федя склонились над ней, прислушиваясь, как она тихо хлебает. Другие охранники зашли, спросили:

– Вы что?

– Даже инфузории пьют молоко, – сказал пожилой охранник, покровительственно глядя на крохотное, беззащитное создание, и улыбался очень хорошо: почти как Федя.

Охранники во главе с пожилым стали приходить в камеру ежедневно – на завтрак, обед и ужин. Даже жильцам других камер за хорошее поведение позволяли заглянуть. Федя с пожилым кормили букашку молоком, и все, затаив дыхание, слушали, как она тихо хлебает.

– Надо же, – рассуждали охранники и зэки. – Такая кроха, а тоже – питается.

После отбоя Федя брал инфузорию на подушку. Иногда среди ночи она заползала ему на лоб или в ухо.

– Тебе приснился плохой сон? – шептал ей Федя. – Не бойся, я тебя в обиду не дам...

Однажды ночью она стала едва слышно для человеческого уха – кашлять и чихать.

– Э-эй! – позвал Федя пожилого охранника.

Пожилой убедился, что волнения не напрасны. Он привел тюремного врача.

Тот выслушал ее через фонендоскоп и заявил:

– Простыла. Вот порошок, добавлять в молоко.

– Безобразие! – воскликнул охранник. – Почему в камере такая холодина?

– Обычная, – ответил Федя.

Пожилой охранник осторожно, чтоб той было чем дышать, укрыл букашку носовым платком со своими инициалами.

– Много лет назад – совсем недавно, – когда я пошел в тюрьму на мою первую вахту, мне этот платок жена вышила, – сказал охранник. – Поправится наша инфузория, куда она денется.

На нее Федя дышал, согревая. Приходил батюшка с пирожками и улыбался, глядя на инфузорию, на Федю и охранников.

– Ты это... – очень попросил Федя. – Чтобы было доброе чудо...

И она выздоровела.

Молоком теперь ее кормило все заведение, включая начальника тюрьмы.

– Самая малая букашка – творение Божие, достойное уважения, любви и заботы! – сделал открытие начальник. – Так что тут такое дело, Федя, что завтра по расписанию твоя очередь на расстрел...

Федя даже растерялся. И батюшка. И зэки с охранниками.

Всю ночь батюшка на коленях в свете лампады молился на Лик у реки, и послушному Феде так велел. И Федя окончательно простил всех людей, которые его обидели, включая родителей. А инфузория мирно спала на его стриженной голове, потому что ничего не понимала в жизни.

Утром солнышко осветило Лик и реку с берегами да горами. И специально для Феди из соседнего района приехал маленький старик с большим пистолетом.

– Я пятый год без выходных и отпуска! – пожаловался он, входя в скрипучую дверь. – Представляете? Я у них один на весь край! Молодежь работать не хочет, ей бы занятие почище, а зарплату побольше. Обидно, некому опыт передать. Вот сейчас немного поработаю – и в следующий район на старом “газике”. И никаких мне премий, почти на голом энтузиазме!

– Простите, что вот из-за меня... – пробормотал Федя.

– Ладно. Ты молодец, что крупного сложения, не промажу. Ну, парень, где тут у вас темный подвал?

Священник и Федя крепко обнялись. Федя поцеловал солнечный Лик на стене в щеку и окунул ладонь в синюю реку. Затем священника в щёку поцеловал. Затем снял с головы инфузорию и, велев ей, чтоб слушалась батюшку, передал ему на попечение.

– Ничего не бойся! – горячо шептал священник, держа Федю за руку. – Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся...

– Да я не боюсь...

На ступенях вниз он не отставал от узника, держа за руку.

– Не положено, – намекнул старик.

– Блаженны кроткие!.. – надрывно от горя и радости воскликнул священник. – Блаженны чистые сердцем!..

– Все, – строго сказал старик, и священник остался у последней двери по эту сторону.

А по другую сторону привязали Федю к столбу и завязали глаза.

Вдруг по Фединой груди под рубахой, на самом сердце – защекотала инфузория. Она еще в камере перебежала из батюшкиного кармана на Федю.

– Дядя, погоди стрелять! – крикнул Федя. – Пошла вон, глупая! Погоди, дядя, забери ее!..

Но палач не понял, что там кричит Федя, а понял бы – не остановился б. И попала пуля сначала в букашку, а затем в сердце.

Говорят, у стен есть уши. Вся тюрьма узнала, каковы были прощальные Федины слова в этом мире и последняя, странная на самый первый взгляд, его забота. И сложили о нем народную тюремную песню.

А священник пошел по адресам, которые дал Федя, чтобы всем обидчикам, включая родителей, передать Федино прощение.

И там, куда батюшка приходил, происходили сердечные вздохи и прочие добрые чудеса.

P.S. Автор напоминает уважаемому читателю, что в реальной России действует мораторий на смертную казнь, а значит, история с пистолетом есть вымысел.

Яндекс.Виджеты

Добавив на главную страницу Яндекса наши виджеты, Вы сможете оперативно узнавать об обновлении на нашем сайте.

Православный вестник. PDF

Добавив на главную страницу Яндекса наши виджеты, Вы сможете оперативно узнавать об обновлении на нашем сайте.