Дню победы посвящается

Встречу с Валентином Михайловичем Буравлевым иначе как Божиим даром назвать нельзя. Ветеран Великой Отечественной войны, разведчик, профессиональный музыкант с консерваторским образованием, поэт. Открытый, умный, обаятельный человек, потрясающий рассказчик.

О многом мы говорили с Валентином Михайловичем. Жаль, что на бумаге не передать его неподражаемые интонации, но стиль повествования мы постарались сохранить.

ОБ ИСТОРИИ СЕМЬИ.

В предгорьях Алтая была деревня Старая Барда. Это – наше родовое подворье. Там дедушка жил, дяди – тети (дядей шесть и тетя одна).

Мы из зажиточных крестьян. Прадед в 1861 году, когда отменили крепостное право, из Воронежа три года с семьей шел пешком в Сибирь на свободные земли. Прадед был умнейший стратег. И вот он нашел за Бийском такое место – предгорья Алтая, тепло, земля – чернозем. Благодатные, прекрасные места – и по природе, и по трудолюбию наших предков.

С чего начали? Прадед умел и знал, как сеять лен. Насеял льна, лен получился изумительный. И вот в Бийск везут крестьяне этот лен к купцу Второву. Лен тогда был в цене. Все мерили лен длиной с аршин, а прадед был умнее, он мерил лен на размах, аршин с привесом. Второв его проверяет, и зовет прадеда: “Буравлев, вы привезли мне такой лен, и прошу вас всегда привозить его только мне”.

И вот уже крестьянин Буравлев, приглашенный Второвым на склад, выбирает там для себя товары – керосин, сахар, ситец и прочее. И, вернувшись, принимает решение: “Так, сыны, будем лепить кирпичи. Сами будем лепить, сами будем обжигать». Крестный мне рассказывал, как прадед, Матвей Васильевич, эти кирпичи обжигал и пел молитвы: «Господи, помилуй! Господи, помилуй!” – радостно и спокойно. Когда кирпичи были готовы, стали из них лепить – не дом, а магазин. Слепили. Второв дает товары. И кем становится крестьянин Буравлев? Купецмолодец! Вот с чего начиналось.

Это было громадное поместье. Ограда, тут амбары, там пригоны, невдалеке лес сосновый, метрах в 500-х река, на которой электростанция стоит. В нашей деревне – это были края-то ссыльные – была первая электростанция в Сибири. Там были умельцы, которые культуру и науку, можно так сказать, несли в народ.

А народ был крепкий – сибиряки, питались хорошо, спиртное не употребляли. В Сибири запрягал мужчина зимой не менее пяти лошадей. Если вы поехали бы на одной или на двух, над вами бы смеялись.

У нас был целый оркестр. Делали свои скрипки дядя Паня и дядя Витя, дедушка – балалайки, домры, мандолины. Умели. А папа наш, Михаил Иванович, здорово играл на гармошке. И делали гармошки они сами. Умельцы, деревенские умельцы, энтузиасты. Есть у меня где-то фотография 1939 года: в народном клубе тетя играет на гитаре, дядя Паня –  со скрипкой собственного изобретения. Мы не разделялись. У нас была громадная семья и громадный дом. Помню большой зал, где происходили молебны, торжества. Мастерские, где дяди работали свои скрипки, гармони и прочее. Кухня была у нас громадная. И стряпка – дальняя родственница – помогала бабушке по хозяйству – надо ведь было кормить такую большую семью.

И вот эту стряпку заставили написать донос на дедушку, что он ее эксплуатировал и будто бы кормил помоями. «Сослать его!» А умный попался в Нарыме начальник – настоящий старый коммунист. Так вот, он разобрался в этом деле. Дедушка был столяр-краснодеревщик. И дедушка, папа старый, как мы его звали, сделал этому начальнику кабинет – стол письменный с тумбой, стулья. Этот начальник увидел деда в труде, понял, что он – труженик. Деда и бабушку освободили и разрешили им уехать в Барнаул. Дедушка стал работать в столярной мастерской, и получил звание стахановца. Он и умер стахановцем перед самой войной – в 1940 году заболел, работал больной и умер. А бабушка приехала к нам.

О ДЕТСТВЕ И ВОСПИТАНИИ.
Всех нас крестили. Жили мы все – и тети, и дяди – в доме деда. Это был другой мир времени.

Было у нас так заведено. Идем мы, мальчишки, по деревне. Сидит на лавочке дед Иван. Бабушка: «Ребятки, снимите картузы, поклонитесь деду Ивану» – «Здравствуйте, дедушка Иван!». И дедушка: «Так чьи это?» – «Да как же, Ивана Матвеича Буравлева». Вот честь и достоинство семьи! Так могли ли мы хулиганить? Хотя мы шалили и прочее, но такого разгула не было. Это психологическая основа семьи, семьи большой, нравственной. Дедушка – папа старый – у нас был очень набожный, на церковь всегда жертвовал. Семья, нравственность, духовность и взаимная любовь отношений в большой семье – это все я отношу к воспитанию. Сейчас как-то страшно мы ушли от этого, до глупости.

Нас воспитывали трудом. Но нас не заставляли, а любили. И эта любовь нас, ребятишек, осеняла. Дедушка сено прибирает на сеновале, а нам наделал игрушечных грабелек, и мы рядом играем, помогаем. Вот и все воспитание, привитие к труду и духовная составляющая. Дедушка никогда не кричал ни на кого. Если чтото случалось, только так говорил: “Ну, Максим косопятый!” – вот такое у него было выражение.

Дедушка столярничает. Я – рядом с ним, мне лет шесть. Беру его нож острый – он разрешает. И я обстрагиваю ноготь на пальце. «Ничего, ничего, зарастет!» Дедушка дарит мне ножовку. Не отгоняли! Родители и дедушки-бабушки не отгоняли детей от себя, мы были при них. Мы утратили это, к сожалению.

Под Новый год делаем игрушки. Три часа ночи, я бессонный. Меня не отгоняют. Делает отец игрушку, и я возле него сижу. А елки какие были! Вы не знаете, что это были за елки! Их потом запрещали.

На Рождество, на Пасху утром рано дедушка и бабушка приходят со службы – и у нас у всех уже подарки. Как же мы их встречали! Я любил и до сих пор люблю и деда, и бабушку.

У дедушки были пчелы. Как сейчас помню, это было на Медовый Спас, когда освящают мед. Накануне мы с дедушкой вместе шли в баню. И вот он говорит мне: «Пойдем, мой помощник», – надевает на меня сетку, завязывает ее. А сам он без сетки. И дедушка дымит возле улья, а потом достает рамку с сотами и дает мне в руки. И я ее несу к общему столу. А на столе ведерный, громадный самовар. Во главе – дедушка, на лавки садятся мужчины, а их вон сколько, и пьют чай с пирожками. И я ее несу всю свою жизнь, эту рамку. Вот, понимаете, не надо никакого специального воспитания, когда оно происходит естественно.

…Папа старый пчел водил

И медком внучат кормил,

Жили детки, как в раю,

Баю-баюшки-баю…

Мы росли в деревне, мальчишки. Тогда было все проще. Родители работали. Никаких детских садов в деревне не было. Мы учились сами, и учиться нас никто не заставлял. Я осознанно захотел учиться в 7-м классе. Поздновато, верно. В классе было обычно так. Как только по литературе – тема для сочинения, учительница говорила: «Валька, ну-ка, давай, пиши. Два дня тебе». И я восемь сочинений напишу и всем раздам, – класс сдает сочинение. По ошибкам у меня была тройка, а за содержание – пятерка. Я и сейчас, как внутренне слышу, так и пишу, не заботясь, какие там буквы. Поэтому и сейчас шалю – первую книгу стихов выпустил.

Я мечтал в детстве – куда бы вы думали?

– в железнодорожный институт на Урале поступить. В деревне у нас был хороший физик, изумительный. Я не помню его имениотчества. По физике у меня была пятерка, и я этим предметом интересовался сам. Дедушка старшего дядю учил в Томске, в политехническом институте. Дядя Вася был геолог. Он потом на Алтае открыл полиметаллические руды, месторождение платины. Дядины институтские книги я листал, читал вещи, мне непонятные, но я вникал. Так вот, участвуя в кружке по физике, я сделал из железки рельсы, мотор, – трамвай сочинил, не видя его никогда раньше! Получил первую премию. Так что такая была мечта детства. Может, войны не было бы, она бы осуществилась.

РАССКАЗЫ О ВОЙНЕ.

…Война была… и слезы, стон народа…

Пылали нивы, села, города…

Нам дороги Отчизна и свобода!

И юность шла на бой громить врага!..

Когда мы начнем рассказ, когда закончим? Длинная война-то была! Начнем, наверное, с такого. На Алтае мы жили в Майме, от Бийска

– километров сто. Это 500 км от Монголии, Чуйский тракт. Через нас летели самолеты, через нас шли войска. Чуйский тракт – военный тракт. Когда началась война, мне было 16 лет, почти 17, я только получил паспорт. А в 1942 году, в мае месяце, нас, молодежь, увозят на трех машинах в Бийск, а оттуда мы едем по железной дороге в Барнаул, в военное пехотное училище. Там нас готовили шесть месяцев. И на параде 7 ноября мы прошли с винтовками.

Нас готовили беспощадно, хорошо. Например, выходили на полевые занятия в лес на неделю, спали на снегу, на еловом лапнике, ходили на лыжах, стрелять нас учили. Ну, мы – сибиряки, деревенские ребята были, не нытики. И потом, мы ведь не пищали, мы были патриотично воспитаны и достойно воспринимали: надо – значит надо. Вот такой момент: занятия идут, командир роты говорит: “Буравлев, все погибли, ты остаешься один. Ваше решение?” Я хватаю винтовку – хоть одного штыком заколоть.

И вот уже должны были мы сдавать экзамены и получать звания лейтенантов. И тут подошла Сталинградская битва. Я помню, мы сдаем генералу зачеты, и он говорит: «Ну, что, ребятки, поедем, а там уж звания присвоят вам». Мы были первым выпуском, которому не присвоили звания, не успели. Мы выпустились курсантами, элитная курсантская 214-я дивизия.

…Курсанты цепью шли в пурге свинца,

Металла ярость завывала…

На смертный бой советского бойца

Моя Отчизна призывала…

Я был в роте автоматчиков. Наша задача была – пополнить Сталинградские части. Потом был Воронеж, затем – Курская дуга: 400 км прошли и с ходу – в бой. Осталось нас за три дня из трех тысяч в живых 14 человек. Приказ: «Ни шагу назад!» Геройство не в том, чтобы без пользы погибнуть, а в том, чтобы выжить и победить. Ну, там я был легко раненый в колено, командир роты меня прогнал в медсанбат. А я: «Что я, маленький, что ли?»

Потом мы продвинулись под Харьков, и мне достался взвод – хорошие такие ребятабашкирята. И, хотя они были всего на год – на два младше меня, я по сравнению с ними был уже солдат, я уже год отвоевал. 29 человек я сохранил, а один погиб у меня паренек. Не послушал меня, выглянул из окопа. Но все остальные сразу поняли, что надо слушать этого сержанта.

Мне сказали: «Вам дается честь вести взвод!» А я был раненый уже, перевязанный, но не убитый. Ну, в спину осколочек зацепил. “Встать! Ура! За Родину! За Сталина!” Тогда был патриотический настрой, и невозможно было противоречить даже мыслью: “Не пойду. Не буду”. Вперед! Вправо! Влево! “Назад” я не знаю команды, нас этому не учили. Я был отправлен в госпиталь, и в свой полк уже не вернулся. А попал под Крюков – Кременчуг, форсировал Днепр. Дышали волны. Дышали. А мы плыли на плотах. Это надо ощутить: вот волна поднимается – и тихо-тихо. И темнота кругом. И ракеты летят, пули посвистывают, но нет прицельного огня.

…Смоль ночи память заветно хранила,

Просторы, глубины Днепра берегла.

Пучина дышала и волны катила.

Не видно, не слышно в тумане весла…

Мы плыли мгновенье, возможно – века –

Повзводно и плотно штык от штыка.

И слышалось сердцем, как пела река,

Что мать ждет сыночка свого, казака…

И сразу, как до земли добрались, окопались. А там работают немецкие снайпера. Там уже я был солдат довольно опытный, я уже охотился. Уже нехороший стал для немцев. Чайка – снайпер, украинец, и я с ним. Уже свои военные хитрости у меня были.

Отец под Ленинградом, под Старой Руссой, погиб. И я тосковал по нему и видел его во сне –как будто в каком-то темном помещении, вроде бани. Как трех фрицев уложил, отец не стал сниться. Вывод таков: бей неприятеля, скоро закончится война. Страшно было, что начинала входить в меня пустота, опустошенность жестокости. Не страх, не ненависть, а опустошенность.

…Вершилась месть и

долг священный правый,

Чтоб Русь от вражьих полчищ отстоять,

Прошли мы путь жестокий и кровавый,

И миллионы павших не поднять…

И вот мы взяли высоту уже на той стороне Днепра. По пахоте идем, и на каждой шинели – полпуда грязи. Тут опять атака, а у нас по пять патронов на каждую винтовку. Комбат прибегает: «Почему Буравлев молчит?», – и я тогда рассердился и первый раз на комбата закричал. Нехорошо. Но комбат воспринял правильно, притащили ящик патронов. Десяток фрицев ушло. Высоту ночью взяли.

Зима. Декабрь месяц 43-го. Холодно. Окопчики маленькие вырыли, сидим. Замерз я. Выскакиваю, начинаю бегать. Немец начинает стрелять, тоже греется. Я в окопчик – прекращает стрелять. Вот так забавлялись.

Теперь – гигиена. Один раз нас вымыли, прямо на передовой, в палатках, потому что было нашествие вшей: «Не одна меня тревожит, сорок на сорок помножить». Так что мы умылись в Днепре и еще там, под Кировоградом.

Продвигались дальше. Молдавия, река Прут. Затем Румыния. Я – разведчик отдельной разведроты. У нас были такие блокнотикиразговорники. А как еще я слова узнавал? Заходил в хату и, показывая на различные предметы, спрашивал: «Кум спуни? Кум спуни?» – «Что это такое?». И запоминал, что хозяева говорили.

На границе Румынии и Венгрии мы берем двух «языков». Командир приказывает: «Буравлев, расстрелять их!» И я отказался, дерзко ему ответил. Сам не знаю, почему. «О, сердобольный! Ну, тогда веди их к генералу». Я отвел их к генералу Плиеву, доложил, как положено. Пленных я не расстреливал, сразу вам скажу.

Вот так шли и шли, дерзали, погибали и, всетаки, освобождали – уже Венгрию. Вот там дядя у меня погиб, дядя Витя. Потом, за Прагой – это уже Чехословакия – мы, разведка, совершали рейды, марш-броски. Фронт был прорван, сплошной линии не было. «Языки» нас уже не интересовали. Мы к Праге рвались, а Прага тогда взывала: погибаем, помогайте!

И вот уже за Прагой – километров пятьдесят, может быть – в карпатском ущелье мы остановились. Невдалеке хата, а на крыльце стоит молодая женщина с маленькой дочкой и зовет: «Солдаты!» Встречает нас, чтобы угостить. И только мы зашли в хату, вдруг этот дом затрясло. Авианалет. Одна бомба попадает в колодец, и делается артезианский фонтан. Женщине и девчушке маленькой ничего – ей только на щечку с пятачок грязи прилетело. Я еще ее успокоил: мол, ничего, ничего! Мы, когда выскочили на двор – 23 трупа наших ребят лежат, и капитан убитый… Выкопали на обочине каждому могилку, дали залп – и опять вперед, к Австрии, к Венскому лесу. Это был уже май 45го.

…Мы юными в бой уходили,

В путину кровавой борьбы.

Парнями безусыми были,

Мужали в пожарах войны.

Отчизну свою защитили От полчищ фашистской чумы,

Жестоких врагов победили Солдаты советской страны!..

Потом стали нас вызывать в политотдел на беседы. Мы же были уже обстрелянные, понюхали пороха, знали языки. Нас можно было готовить для дальнейшей разведывательной деятельности. И после проверки я попал в училище, в Одессу. Но, поскольку у меня были пусть легкие, но четыре ранения и контузия, медицина стала придираться. Я хотел учиться, но медицина сказала: нет. Я был демобилизован и поехал домой, из Одессы в Сибирь, на Алтай. И вот Катунь, Обь. Обь застыла, и плашки по льду набросаны, и охота перейти домой. А там накануне, как рассказывали, продавец какойто хотел перейти – и сам провалился, и товар свой утопил. Но мы по тем плашкам перешли реку – так хотелось домой. А ведь можно было утонуть.

…Полгода я не работал. Мама меня травами отпаивала, парным молоком – ну, все хорошо, я воспрянул.

…О том, что на войне неверующих не бывает? Я вам отвечу прямо. В современном плане этот вопрос звучит немножко нереально. Я должен был не молиться, а смотреть, куда стрелять. Мы все, русские, были уверованные. Русский человек – все мы христиане, все – открытая душа. Когда я на фронт уходил, моя бабушка, мама старая, меня благословила. Это благословение я пронес через всю войну. Господь хранил нас.

…У меня главные военные награды – медали “За Отвагу”, Орден Отечественной Войны Первой степени и четыре ранения. Я, другой раз, ночью, во сне, воюю… Потом думаю: да сколько ж можно воевать?

Ночь… Тревожит бессонница-рана, Огненный вихрь видений порой… Это – чтимая боль ветерана, Юность, грудью идущая в бой.

Были, хранимые памятью, святы. В волжских просторах и на Днепре Рядом курсанты… Младые ребята… И обелиски… Мысль о войне…

Время излечит горе и раны… Юность за нами славно грядет! Доблесть наша, бойцы-ветераны, Честь в знаменах победы живет!

СУДЬБА МУЗЫКАНТА. Еще до войны у нас в клубе появился Федор Федорович Кондюрин – бывший офицер-капельмейстер. Приехал откуда-то с Востока – там разные люди, в Сибирито, были. Русский офицер. Мы, мальчишки, возле клуба вертелись, и он нас выбрал в свой духовой оркестр. И вот мы дудим, дудим. И через какое-то время – месяц, два, три – мы начали играть марш, вальс, тустеп, падеспань. Федор Федорович был высокого роста, с выправкой, мы все его любили и боялись, – любили очень, потому что он с нас требовал, но не ругал. И вот мы уже где-то к осени играли на танцах в парке. А парк – представляете, бушующие протоки Катуни, омывающие большой остров, и на этом острове – парк, танцплощадка. Мы играли, молодежь танцевала.

...ВЕЧЕР В ПАРКЕ! – в афишах писали. Вновь играет оркестр духовой. Праздник маршем и песней встречали, Завершали же «Сказкой лесной».

В лунном свете протока сияла, Блеск серебряный вдаль уходил, Голубая волна напевала, Стреж бурунные воды катил…

И вот началась война. Последнее мое выступление – похоронный марш. А танцы уже не играли. После фронта Федя-трубач вернулся, я вернулся, Корчуганов еще, баритонист, был у нас, мальчишка хороший, но оркестр собрать мы уже не смогли, хотя и пытались.

А у меня сестры были. Одна сопрано пела, одна – альтом, а я тенором пел. И вот мы в клубе на сцене поем какие-то песни трехголосно, импровизируем. И заходят какие-то интеллигентные люди, артисты из Новосибирска,

концертная бригада. Когда мы петь окончили, один из них подозвал меня: «Молодой человек, я хотел бы вас послушать».

А моя старшая сестра в школе работала, там пианино было. Туда и пошли. После прослушивания он говорит: «Поезжайте в Новосибирск, в оперный театр, вас примут». А у меня ни денег, ни одежды – солдат с фронта. До Бийска добрался на попутной машине, а уж из Бийска до Новосибирска – на крыше вагона. Знаете, на крыше вагона хорошо – то дождь, то ветерок, то сажа… Нашел оперный театр, зашел в зал. Там сидит высокого роста интересный мужчина, главный хормейстер. Прослушал меня: «Так, вы – артист хора оперного театра. Ясно?»

– «Так точно!»

Вот так я попал в оперный театр. Со мной занималась Стрежелковская – изумительный человек, контральто Мариинского оперного театра, который во время войны был эвакуирован из Ленинграда в Новосибирск. Я прислушивался, втягивался. Трудности бытовые были, но я был мальчишка – холост, вертляв, ветер в голове. Зарплата у нас была 600 рублей, тогда это было прилично. И вот приезжает дирижер из Кемеровского ансамбля: «Я набираю ансамбль. Заработок 800 рублей, талоны на питание».

В общем, он нас сговорил, мы уехали в Кемерово и зажили там очень неплохо. Но потом ансамбль ликвидировали. Я уехал в Томск, учился в музыкальном училище как вокалист. К тому времени я женился, надо было содержать семью. И, раз уж не сбылась мечта детства – учиться в Свердловске на железнодорожника, я приехал сюда и поступил в консерваторию. И по специальности я дирижер-хоровик. Много лет преподавал в Суворовском училище, затем в детской музыкальной школе № 5.

Сейчас вот дерзаю, сочиняю – романсы, произведения для хора, для военного ансамбля. Люблю слушать вокалистов и хоры.

ПЕВЧИЙ. Мама, когда еще училась в гимназии, пела в церковном хоре. И потом она этого не оставляла. Помню такую сцену из детства: мы с мамой в церкви, мама поет на клиросе, а я стою возле нее.

Когда я учился в Томском, а затем в Новосибирском музыкальном училище, я пел на клиросе. Это было и для души, и для заработка. Мне нужно было содержать семью. И, кроме того, я не мог пройти мимо храма, к которому привык с детства. Правда, требовалась осторожность – и, все же, я пару раз попадался на крючок. Тогда ведь это не то чтобы запрещали, но трудности были. В Томском училище узнали, что я пою на клиросе, на педсовете моему педагогу по вокалу, Павлу Васильевичу Огородникову, сделали замечание: «Почему ваши ученики поют в церковном хоре?» «Я разрешил!» – величественно ответил Павел Васильевич, и этот вопрос был снят. Вот так он меня спас.

А в Новосибирске история повторилась, только там уже меня вызывали «на ковер» и даже проводили атеистическое собрание. Но я на конфликт не пошел, просто молчал и улыбался, а на собрании делал вид, что меня это не касается, сидел и книжечку читал. Я ведь старый разведчик. Повторюсь: геройство не в том, чтоб без пользы погибнуть, а в том, чтобы выжить и победить.

И уже здесь, в Екатеринбурге (тогда еще Свердловске) я пел на клиросе в монастыре на Елизавете.

О ВРЕМЕНИ И О СТРАНЕ. Всяческие Буши стремятся уничтожить патриотический стержень народа – Россию. А Россия никогда ведь не была побеждена. Все цари собирали землю русскую. А современность – разбазаривает. Это печально. Это факт времени, которым пользуются желающие только высасывать из нас соки и нас уничтожать. Вот отсюда все остальное.

Или взять новейшую историю. Как там сейчас бедным сербам приходится! Это же христиане! «Не надо христианства!» Но если человек опошляет прошлое, значит, он недостоин и будущего, и в настоящем он порочен. Это недостойно нации.

…Любите Россию безымянную, любите Россию именную, любите Россию прошлую, настоящую и будущую!..

…Спешите жить, как по тревоге,

Бороться, пламенно любить,

Чтоб каждый день и ночь в итоге

Достойно Родине служить!..

Вот такой он, Валентин Михайлович Буравлев. Дай ему Господь бодрости и здоровья, творческих успехов и душевного спасения! И многая лета!

Беседовала Светлана Ладина

Яндекс.Виджеты

Добавив на главную страницу Яндекса наши виджеты, Вы сможете оперативно узнавать об обновлении на нашем сайте.

Православный вестник. PDF

Добавив на главную страницу Яндекса наши виджеты, Вы сможете оперативно узнавать об обновлении на нашем сайте.