На пути к мечте: размышления неверующего

Я неверующий. Это проявляется в том, что метафизическая сторона христианского учения (Спасение, Судный день и т.д.) не возбуждает во мне ни глубоких чувств, ни живого интереса. Ничего не могу с этим поделать.

Знаете ли вы, как сложно уверовать в двадцать первом веке? На пути к искренней вере перед молодым человеком стоит множество разнообразных препятствий, и среди них очевидное развитие науки, чьё последовательное объяснение законов вселенной якобы не оставляет места для Бога, имеет, может, самое небольшое значение.

Мы живем в интересное время. Свободе и сытости современной жизни позавидовал бы любой наш предок. Наше преимущественное положение по отношению к людям прошлого объясняется тем, что научно-технический прогресс дал каждому из нас относительную свободу и материальную возможность удовлетворять практически все возникающие потребности. Сравните, например, жизнь крестьянина 19 века с жизнью современного студента – чудовищная разница!

Жить стало легче: научно-технический прогресс смог более-менее решить множество ужасающих проблем прошлого, в частности, голод и нищету. Однако технические возможности современного мира, хоть и помогают нам справляться с разнообразными задачами повседневности, но оказываются бессильными в решении истинных человеческих проблем, глубоко личностных и духовных. Сегодня скучающая молодежь, которой я – типичный представитель, огромное время отдает или изучению пестрого потока технически-информационных новинок, или погружению в бесконечное море расслабляющих инструментов развлекательной сферы: юмористических сериалов, книг с размытыми идеями и, конечно, интернета. Попробуй-ка, поговори с такими о вере! Если честно, и раньше общая духовная ситуация была не лучше: всегда было сложно растрясти дремлющего человека и вложить в него святое желание искать и мыслить. Но в наш век человеку не дает проснуться еще и повсеместное довольство стремительной, механизированной, насыщенной развлечениями жизнью.

Сегодня человеку уже не нужен щедрый благодетель – он и так сыт, но ему нужен мудрый духовник. Однако для самого человека потребность в таком духовнике сегодня неочевидна среди сонма внутренних тревог: она придавлена громадной массой сомнительных удовольствий, свободный доступ к которым обеспечивается сложнейшим социально-техническим устройством современной жизни. Так и живем: нам не нужно бессмертие, нам не нужен духовник, нам тем более не нужен Бог. Ничего этого человеку сегодня не нужно, и в своих желаниях он не проявляет того светлого воображения, что есть у детей да мудрецов прошлого. Тяжело верить сегодня.

Как ни крути, но нынешний молодой человек совсем другой: когда его вызывает на поддержку чья-нибудь светлая или радостная инициатива, он зачастую оказывается мучительно тяжел на подъем и подавляюще равнодушен.

Также, конечно, нельзя забывать о том, что во все времена перед беспокойным человеком и любой идеей о разумной бесконечности стояла непреодолимая бытовой логикой рациональная стена. Всегда были и всегда будут люди, объясняющие свое неверие по отношению к христианству логической невозможностью доказательства существования Бога или божественности Христа. Как бы вы разговаривали с такими людьми о вере?

Со мной разговаривали по-разному. Еще до определенных перемен в моей жизни, о которых скажу чуть позже, я говорил и любил говорить с православными верующими. К сожалению, в большинстве своем те, с кем я общался, пытались активно переубедить меня в моем неверии томительными разговорами о спасении, об аде, о «незримой связи между всеми людьми» и подобном. Словом, пытаясь доказать мне истину своего учения, они использовали доводы, тоже требующие доказательств, порождая лишь смущение в моей душе. Редкие из тех верующих, которых я видел, мудрые и душевные люди, непохожие на всех остальных, укрепляли во мне уважение к христианскому учению своим собственным светлым и воодушевляющим примером. Хотелось быть похожим на них.

Прошлой весной я имел удачу встретить на улице сестер милосердия, собирающих пожертвования в ходе акции «Белый Цветок». Из листовки, что мне вручили, а впоследствии – на интернет-сайте — я узнал о разнообразных направлениях деятельности Православной Службы Милосердия. Помню, меня тронуло и удивило внезапное сознание того, что в одном городе со мной живут люди, добровольно и даже с радостью отдающие и время, и силы свои ради блага других, незнакомых им людей. Глубокие чувства, мудрые мысли, прекрасные дела я ранее познавал лишь из книг; теперь эти блага встали передо мной живо, осязаемо в лице этих людей, имеющих напряженную и добродетельную жизнь. У меня было чувство, как будто Сократ, Эпиктет или Достоевский – люди далекого прошлого, которых я любил и уважал заочно, теоретически, – вдруг вышли из тумана моего воображения, прошли мимо меня и легко коснулись моей нерешительной головы. Я задумался.

Все лето в родном городе (в Екатеринбурге я только учусь – на каникулы уезжаю) я размышлял о том, какую пользу может мне принести участие в добровольческом движении, особенно православном. В начале осени, сразу после начала учебы, я искал возможности встретиться с этими людьми и посмотреть на них настоящих; так я попал на собрание добровольцев.

Направляясь туда, я уже был уверен, что увижу людей, в лучшую сторону отличающихся от тех, с кем я привык общаться. Но, даже так предвзято и оптимистично настроенный, я был восхищен тем, что увидел: я и не мог подозревать, что где-нибудь вообще можно встретить коллектив с такой простой, теплой и разумной атмосферой. Ушел я в совершенном восторге, сравнивая этих людей с современными студентами, – только со студентами-то я и общаюсь обычно.

Как ни крути, но нынешний молодой человек совсем другой: когда его вызывает на поддержку чья-нибудь светлая или радостная инициатива, он зачастую оказывается мучительно тяжел на подъем и подавляюще равнодушен. Просто общаться с ним тоже порой нелегко: зная и предугадывая уже немногочисленные темы для пустых разговоров, начинаешь минутами отчаиваться в том, чтобы услышать от своего товарища мудрое, теплое или хотя бы просто серьезное слово. Такие слова нынче не в моде; почему-то повсеместно теперь я встречаю какой-то бессмысленно-насмешливый, даже циничный взгляд на вещи и людей.

Встреча с людьми, поставившими развитие своей нравственности на крепкие духовные рельсы, освежает душу, как глоток холодной воды в раскаленной пустыне. Даже просто смотреть на таких людей непривычно и удивительно. Постепенно мысль о том, что вот так можно общаться друг с другом – просто, дружелюбно и без сомнительного юмора в речах, – закрепляется в голове; хочется нести этот светлый настрой и в университет, и домой, и куда угодно.

Уверен, что и такой молодой человек, который спокойно принимает и даже одобряет пошловатое, если быть честным, общение большинства современных студентов, будет удивлен внимательным и серьезным отношением друг к другу добровольцев Службы. Кто знает, может, если он, наблюдая, проникнется таким ненавязчивым примером светлого общения, то и будет постепенно сдвигаться что-нибудь в его легкомысленных убеждениях. У меня вот движется.

В Службе, как я заметил, подавляющее большинство людей – верующие, и в делах милосердия первостепенное внимание придают таким вещам, которых я, по неверию своему, понять не могу. Здесь передо мной стоит все та же рациональная стена: я все еще не могу разрешить, каким способом можно заставить молодого человека поверить в нечто, что невозможно доказать логически. Тут загадка.

Благонравный человек должен помогать другим делать добро и мешать другим делать зло; он должен всегда и ко всему стоять лицом, а не боком.

Людям всегда теплее и удобнее живется и работается, когда они не отказывают в помощи своему товарищу и умеют снисходительно относиться к недостаткам друг друга. Древнейшая мысль, основанная не на христианской даже этике, а на простом здравом смысле – и как тяжело приживается нынче! Почему же? Уверен, не оттого, что «человек человеку – волк», но во многом – из-за простой стыдливости.

Бывало ли у вас: искрится в душе искреннее желание сказать ближнему нечто доброе, теплое, помочь ему, приободрить, но только посмотришь на него, подумаешь о чем-то, и возникает из ниоткуда рой странных, смущающих «задних» мыслей, и какое-то темное, густое ощущение перекрывает выход доброму слову? И ведь не сугубо же христианское это желание – любой здоровый человек испытывает минуты, когда хочется по собственной воле создавать и умножать радость вокруг. Но говорить людям приятное часто страшно и неловко – вот до чего мы дожили!

Человек должен иметь силы жить так, чтобы собственным положительным примером смущать окружающее легкомыслие.

Есть, однако, способ преодолеть досадную застенчивость: общение с обездоленными людьми и заботливыми добровольцами, превращаясь в привычку, постепенно размягчает характер человека, дает ему и силы для свободных человеколюбивых движений, и уверенность в том, что эти движения не пропадут даром, принесут радость искреннего выражения своих чувств и, может быть, нового друга. Наблюдая за другими добровольцами, я вижу, что в некоторых из них воспиталась теплая солидарность не только по отношению к своим близким, но и ко всем людям в принципе. Конечно, имеется здесь и воспитательное влияние некоторых сторон христианского учения на конкретного человека. Но и любой здравомыслящий – путь даже и неверующий – человек скажет, что дружба достойнее вражды и что любить друг друга лучше, чем не замечать.

Приучив же себя к миролюбию и дружелюбию, какие доверительные и крепкие отношения можно построить в семье, в кругу друзей! Коллективы, в которых установились такие добрые порядки, лично меня всегда располагают к задумчивой, полезной для души беседе или к пробуждению свободной, светлой творческой силы – а с ней и жить приятнее, и работается легче.

Страдания живых людей, а также образ жизни и светлые характеры некоторых добровольцев, с которыми я имел уже счастье познакомиться и поговорить, вызывают во мне странную тревогу. Я говорю не о тревоге человека, переживающего за ближнего; я имею в виду глухую тревогу внезапного сознания того, что живу, оказывается, неправильно, не по совести. Томительное горе некоторых бездомных – особенно старых, беспомощных – уничтожает привлекательность легкомысленных удовольствий и пустых разговоров, к которым я так крепко привык; сравнивая же себя с благонравными добровольцами, я начинаю яснее видеть изъяны своего характера и обнаруживаю новые, которые подавляют меня своим количеством.

Пару раз, когда я возвращался домой из Автобуса милосердия, забыв уже о недавних разговорах и предоставленный самому себе, передо мной начинали проявляться в самом отвратительном виде многочисленные моральные противоречия моей жизни; совесть тяжелым камнем поворачивалась в груди и требовала строгого, немедленного осуждения и уничтожения всей той гадости, что предстала передо мной так очевидно. Сложно было сразу понять, что происходит со мной; тем более сложно было понять, что мне нужно делать.

Придя домой и успокоившись, я понимал, что то была буря стыда и раскаяния перед самим собой: достойно прожить можно, лишь последовательно и бескомпромиссно вычищая из своей личности все, что осудит в ней прозорливая совесть, но я пренебрегал этой самодисциплиной – и ради какой бессмысленной житейской ерунды! Что-то внешнее, враждебное постоянно отвлекает меня от самого себя, и с какой готовностью, с какой радостью я теряю свое внимание! Мучительно жаль прошлого в такие моменты.

Интересно, что все разнообразные противоречия моей жизни сводятся, по сути, к одному общему, его примерно можно выразить так: «я знаю, как жил Сократ, я одобряю жизнь Сократа, но я не хочу жить, как Сократ». Подлейшая по отношению к самому себе позиция. Ценю мучительные минуты, когда я вполне и ясно осознаю свою непоследовательность и несерьезность в этом смысле. Чаще бы они приходили, создавали бы как можно более яростную, беспощадную внутреннюю бурю, которая разорвала бы уже наконец мое ленивое равнодушие! Эти беспокойные минуты – бесценное топливо для внутренней работы.

Я понимаю, что помочь себе я могу одним только способом: мне не нужно обязательно стать вторым Сократом – я должен хотя бы искренне захотеть жить, как Сократ. Но я не хочу, не имею искреннего желания жить, как Сократ: мое замусоренное сердце таит в себе столько нравственных цепей и предрассудков, столько хитрых змеев и хищных тарантулов, что дотянуться до жемчужины искреннего стремления к добродетели сейчас для меня нет никакой возможности.

Чтобы добраться до нее, мне нужно разобраться и с ленью своей, и с гордостью, и с отношением к деньгам, к людям, к семье, к религии, к смерти, каким-то образом нужно стать добродетельным, мудрым и храбрым, воспитывать себя беспрестанно... Ох, как много работы! И каждая мелочь – не мелочь, и все требует отдельного внимания, осмысления... На несколько жизней хватит.

Словом, любому молодому человеку было бы полезно дать понять, что вступление его в ряды добровольцев через неизбежные эмоциональные вспышки поможет ему очистить свою голову от множества неоправданных привычек и склонностей, пагубно влияющих и на его работоспособность, и на его нравственный облик. Всем это важно, всем это нужно. А из моей головы все Сократ не выходит...

Тревожит меня и другая мысль. Всегда, когда во мне появлялось желание стать лучше, когда я хотел избавиться от своих сомнительных привычек, сделать шаг к тому, чтобы стать достойным и честным человеком, я осознавал с горечью, что окружающий мировой порядок не только не поддерживает во мне эти стремления, но всеми силами будто пытается мне помешать.

Что-то большое и неодолимое силится заставить нас поверить, что самые прекрасные наши желания на самом деле смешны и нелепы.

В студенческом обществе человек, говорящий о вреде роскоши, будет казаться странным и смешным. Если же он открыто выразит свое неодобрение современных романтических отношений, зачастую оскорбительных для человека, и начнет говорить о целомудрии, то в него, будьте уверены, полетят такие выражения, которые я не смогу здесь привести. Я даже не могу привести здесь слова, которые услышал, когда заявил перед тремя своими одногруппниками, что не хочу больше сквернословить (я жутко ругался раньше) – а, казалось бы, это желание заслуживает одобрения.

Постепенно мне становится очевидно, что для того, чтобы жить добродетельно и по правилам своей совести, нужна не только внутренняя работа и светлое проявление любви и солидарности к окружающим. В характере человека должен быть крепкий нравственный стержень, который не заржавел бы под ненавязчивой, но непрерывной пропагандой довольной, сытой и подленькой жизни. Тут нужно иметь мужество выйти из ряда вон, стать белой вороной из старой песенки:

«Только вдруг одна ворона Говорит определенно: В вашем хоре на заборе Петь не буду, не хочу!..»

Более того, в человеке должен быть жар, который направлял бы его энергию и ум на последовательное претворение в жизнь своих нравственных принципов, несмотря на насмешливое неодобрение окружающих, несмотря даже на возможные конфликты и жертвы. Человек должен иметь силы жить так, чтобы собственным положительным примером смущать окружающее легкомыслие. Благонравный человек должен помогать другим делать добро и мешать другим делать зло; он должен всегда и ко всему стоять лицом, а не боком.

Такая добродетельная напряженность, конечно, поможет и в бытовых ситуациях, где нужно проявить характер. Но главнейшая ее цель – защита духовной жизни человека. И как это актуально сейчас!

Молчаливое одобрение обществом бестолковой роскоши и гордости, незаметное проникновение в нашу жизнь разнообразных развращающих идей постепенно отравляет ничего не понимающую молодежь.

Увы, из нас действительно взращивают общество пошляков и космополитов – и большинство преподавателей моего университета, с которыми я общался, говорят об этом. Сейчас не всем удается уберечь себя, это нелегко – но сколько, представьте, неутомимого внимания придется уделять воспитанию своих детей, когда градус общего опошления станет еще выше!

Прекрасно, что по возможности активное участие в делах милосердия может помочь разрыхлить разумную почву в голове, приготовить ее для семян доброй пропаганды. В этом смысле Служба и ее участники для нового добровольца играют роль колоссального противовеса тому развращающему влиянию современного мира, что действует на нас ежеминутно.

Тут для меня, с одной стороны, – привычная пропаганда серой и пошлой жизни, а с другой – Сократ и Достоевский. И для того, чтобы всем сердцем выбрать Сократа и искренне, полностью осудить то, что не одобрил бы Сократ, нужно, оказывается, иметь намного большее мужество и больший разум, чем я думал раньше.

Молодой человек похож на пластилин или воск. Нагрев и размягчив его восприимчивость, из него можно лепить кого угодно – хоть подлеца, хоть героя. А как же горяч я в редкие счастливые минуты! И сколько хорошего можно бы вложить в наши молодые головы, пока мы не повзрослели неисправимо, пока не затвердели наши сердца от житейских морозов! Гоголь отечески советовал всем нам с юношеских лет забирать с собою в суровое, ожесточающее мужество все живые человеческие движения. Не подымем, мол, потом. И сколько я людей видел, которые и вправду не подняли, забыли!

Я имею твердое убеждение, что современный молодой человек должен, обязан иметь мечту о том, чтобы в ходе последовательной, напряженной творческой работы над собой сбросить уже позорное «ярмо с гремушками», что прижимает к нашим шеям враждебный общественный порядок, и стать, наконец, человеком добродетельным, мудрым, свободно и смело преобразующим окружающий мир по тем идеалам добра и справедливости, что раз и навсегда загорелись в его цельной душе.

Я не хочу, не могу допустить, чтобы обо мне оказался написан громовой приговор Максима Горького: «А вы на земле проживете, Как черви слепые живут: Ни сказок о вас не расскажут, Ни песен про вас не споют!»

Можно ли найти большую поддержку в стремлении к этой мечте, чем духовное, согласное товарищество молодых и взрослых людей? Не знаю.

•11 •декабря• 2014•