На пути к мечте: размышления неверующего

Я неверующий. Это проявляется в том, что метафизическая сторона христианского учения (Спасение, Судный день и т.д.) не возбуждает во мне ни глубоких чувств, ни живого интереса. Ничего не могу с этим поделать.

Знаете ли вы, как сложно уверовать в двадцать первом веке? На пути к искренней вере перед молодым человеком стоит множество разнообразных препятствий, и среди них очевидное развитие науки, чьё последовательное объяснение законов вселенной якобы не оставляет места для Бога, имеет, может, самое небольшое значение.

Мы живем в интересное время. Свободе и сытости современной жизни позавидовал бы любой наш предок. Наше преимущественное положение по отношению к людям прошлого объясняется тем, что научно-технический прогресс дал каждому из нас относительную свободу и материальную возможность удовлетворять практически все возникающие потребности. Сравните, например, жизнь крестьянина 19 века с жизнью современного студента – чудовищная разница!

Жить стало легче: научно-технический прогресс смог более-менее решить множество ужасающих проблем прошлого, в частности, голод и нищету. Однако технические возможности современного мира, хоть и помогают нам справляться с разнообразными задачами повседневности, но оказываются бессильными в решении истинных человеческих проблем, глубоко личностных и духовных. Сегодня скучающая молодежь, которой я – типичный представитель, огромное время отдает или изучению пестрого потока технически-информационных новинок, или погружению в бесконечное море расслабляющих инструментов развлекательной сферы: юмористических сериалов, книг с размытыми идеями и, конечно, интернета. Попробуй-ка, поговори с такими о вере! Если честно, и раньше общая духовная ситуация была не лучше: всегда было сложно растрясти дремлющего человека и вложить в него святое желание искать и мыслить. Но в наш век человеку не дает проснуться еще и повсеместное довольство стремительной, механизированной, насыщенной развлечениями жизнью.

Сегодня человеку уже не нужен щедрый благодетель – он и так сыт, но ему нужен мудрый духовник. Однако для самого человека потребность в таком духовнике сегодня неочевидна среди сонма внутренних тревог: она придавлена громадной массой сомнительных удовольствий, свободный доступ к которым обеспечивается сложнейшим социально-техническим устройством современной жизни. Так и живем: нам не нужно бессмертие, нам не нужен духовник, нам тем более не нужен Бог. Ничего этого человеку сегодня не нужно, и в своих желаниях он не проявляет того светлого воображения, что есть у детей да мудрецов прошлого. Тяжело верить сегодня.

Как ни крути, но нынешний молодой человек совсем другой: когда его вызывает на поддержку чья-нибудь светлая или радостная инициатива, он зачастую оказывается мучительно тяжел на подъем и подавляюще равнодушен.

Также, конечно, нельзя забывать о том, что во все времена перед беспокойным человеком и любой идеей о разумной бесконечности стояла непреодолимая бытовой логикой рациональная стена. Всегда были и всегда будут люди, объясняющие свое неверие по отношению к христианству логической невозможностью доказательства существования Бога или божественности Христа. Как бы вы разговаривали с такими людьми о вере?

Со мной разговаривали по-разному. Еще до определенных перемен в моей жизни, о которых скажу чуть позже, я говорил и любил говорить с православными верующими. К сожалению, в большинстве своем те, с кем я общался, пытались активно переубедить меня в моем неверии томительными разговорами о спасении, об аде, о «незримой связи между всеми людьми» и подобном. Словом, пытаясь доказать мне истину своего учения, они использовали доводы, тоже требующие доказательств, порождая лишь смущение в моей душе. Редкие из тех верующих, которых я видел, мудрые и душевные люди, непохожие на всех остальных, укрепляли во мне уважение к христианскому учению своим собственным светлым и воодушевляющим примером. Хотелось быть похожим на них.

Прошлой весной я имел удачу встретить на улице сестер милосердия, собирающих пожертвования в ходе акции «Белый Цветок». Из листовки, что мне вручили, а впоследствии – на интернет-сайте — я узнал о разнообразных направлениях деятельности Православной Службы Милосердия. Помню, меня тронуло и удивило внезапное сознание того, что в одном городе со мной живут люди, добровольно и даже с радостью отдающие и время, и силы свои ради блага других, незнакомых им людей. Глубокие чувства, мудрые мысли, прекрасные дела я ранее познавал лишь из книг; теперь эти блага встали передо мной живо, осязаемо в лице этих людей, имеющих напряженную и добродетельную жизнь. У меня было чувство, как будто Сократ, Эпиктет или Достоевский – люди далекого прошлого, которых я любил и уважал заочно, теоретически, – вдруг вышли из тумана моего воображения, прошли мимо меня и легко коснулись моей нерешительной головы. Я задумался.

Все лето в родном городе (в Екатеринбурге я только учусь – на каникулы уезжаю) я размышлял о том, какую пользу может мне принести участие в добровольческом движении, особенно православном. В начале осени, сразу после начала учебы, я искал возможности встретиться с этими людьми и посмотреть на них настоящих; так я попал на собрание добровольцев.

Направляясь туда, я уже был уверен, что увижу людей, в лучшую сторону отличающихся от тех, с кем я привык общаться. Но, даже так предвзято и оптимистично настроенный, я был восхищен тем, что увидел: я и не мог подозревать, что где-нибудь вообще можно встретить коллектив с такой простой, теплой и разумной атмосферой. Ушел я в совершенном восторге, сравнивая этих людей с современными студентами, – только со студентами-то я и общаюсь обычно.

Как ни крути, но нынешний молодой человек совсем другой: когда его вызывает на поддержку чья-нибудь светлая или радостная инициатива, он зачастую оказывается мучительно тяжел на подъем и подавляюще равнодушен. Просто общаться с ним тоже порой нелегко: зная и предугадывая уже немногочисленные темы для пустых разговоров, начинаешь минутами отчаиваться в том, чтобы услышать от своего товарища мудрое, теплое или хотя бы просто серьезное слово. Такие слова нынче не в моде; почему-то повсеместно теперь я встречаю какой-то бессмысленно-насмешливый, даже циничный взгляд на вещи и людей.

Встреча с людьми, поставившими развитие своей нравственности на крепкие духовные рельсы, освежает душу, как глоток холодной воды в раскаленной пустыне. Даже просто смотреть на таких людей непривычно и удивительно. Постепенно мысль о том, что вот так можно общаться друг с другом – просто, дружелюбно и без сомнительного юмора в речах, – закрепляется в голове; хочется нести этот светлый настрой и в университет, и домой, и куда угодно.

Уверен, что и такой молодой человек, который спокойно принимает и даже одобряет пошловатое, если быть честным, общение большинства современных студентов, будет удивлен внимательным и серьезным отношением друг к другу добровольцев Службы. Кто знает, может, если он, наблюдая, проникнется таким ненавязчивым примером светлого общения, то и будет постепенно сдвигаться что-нибудь в его легкомысленных убеждениях. У меня вот движется.

В Службе, как я заметил, подавляющее большинство людей – верующие, и в делах милосердия первостепенное внимание придают таким вещам, которых я, по неверию своему, понять не могу. Здесь передо мной стоит все та же рациональная стена: я все еще не могу разрешить, каким способом можно заставить молодого человека поверить в нечто, что невозможно доказать логически. Тут загадка.

Благонравный человек должен помогать другим делать добро и мешать другим делать зло; он должен всегда и ко всему стоять лицом, а не боком.

Людям всегда теплее и удобнее живется и работается, когда они не отказывают в помощи своему товарищу и умеют снисходительно относиться к недостаткам друг друга. Древнейшая мысль, основанная не на христианской даже этике, а на простом здравом смысле – и как тяжело приживается нынче! Почему же? Уверен, не оттого, что «человек человеку – волк», но во многом – из-за простой стыдливости.

Бывало ли у вас: искрится в душе искреннее желание сказать ближнему нечто доброе, теплое, помочь ему, приободрить, но только посмотришь на него, подумаешь о чем-то, и возникает из ниоткуда рой странных, смущающих «задних» мыслей, и какое-то темное, густое ощущение перекрывает выход доброму слову? И ведь не сугубо же христианское это желание – любой здоровый человек испытывает минуты, когда хочется по собственной воле создавать и умножать радость вокруг. Но говорить людям приятное часто страшно и неловко – вот до чего мы дожили!

Человек должен иметь силы жить так, чтобы собственным положительным примером смущать окружающее легкомыслие.

Есть, однако, способ преодолеть досадную застенчивость: общение с обездоленными людьми и заботливыми добровольцами, превращаясь в привычку, постепенно размягчает характер человека, дает ему и силы для свободных человеколюбивых движений, и уверенность в том, что эти движения не пропадут даром, принесут радость искреннего выражения своих чувств и, может быть, нового друга. Наблюдая за другими добровольцами, я вижу, что в некоторых из них воспиталась теплая солидарность не только по отношению к своим близким, но и ко всем людям в принципе. Конечно, имеется здесь и воспитательное влияние некоторых сторон христианского учения на конкретного человека. Но и любой здравомыслящий – путь даже и неверующий – человек скажет, что дружба достойнее вражды и что любить друг друга лучше, чем не замечать.

Приучив же себя к миролюбию и дружелюбию, какие доверительные и крепкие отношения можно построить в семье, в кругу друзей! Коллективы, в которых установились такие добрые порядки, лично меня всегда располагают к задумчивой, полезной для души беседе или к пробуждению свободной, светлой творческой силы – а с ней и жить приятнее, и работается легче.

Страдания живых людей, а также образ жизни и светлые характеры некоторых добровольцев, с которыми я имел уже счастье познакомиться и поговорить, вызывают во мне странную тревогу. Я говорю не о тревоге человека, переживающего за ближнего; я имею в виду глухую тревогу внезапного сознания того, что живу, оказывается, неправильно, не по совести. Томительное горе некоторых бездомных – особенно старых, беспомощных – уничтожает привлекательность легкомысленных удовольствий и пустых разговоров, к которым я так крепко привык; сравнивая же себя с благонравными добровольцами, я начинаю яснее видеть изъяны своего характера и обнаруживаю новые, которые подавляют меня своим количеством.

Пару раз, когда я возвращался домой из Автобуса милосердия, забыв уже о недавних разговорах и предоставленный самому себе, передо мной начинали проявляться в самом отвратительном виде многочисленные моральные противоречия моей жизни; совесть тяжелым камнем поворачивалась в груди и требовала строгого, немедленного осуждения и уничтожения всей той гадости, что предстала передо мной так очевидно. Сложно было сразу понять, что происходит со мной; тем более сложно было понять, что мне нужно делать.

Придя домой и успокоившись, я понимал, что то была буря стыда и раскаяния перед самим собой: достойно прожить можно, лишь последовательно и бескомпромиссно вычищая из своей личности все, что осудит в ней прозорливая совесть, но я пренебрегал этой самодисциплиной – и ради какой бессмысленной житейской ерунды! Что-то внешнее, враждебное постоянно отвлекает меня от самого себя, и с какой готовностью, с какой радостью я теряю свое внимание! Мучительно жаль прошлого в такие моменты.

Интересно, что все разнообразные противоречия моей жизни сводятся, по сути, к одному общему, его примерно можно выразить так: «я знаю, как жил Сократ, я одобряю жизнь Сократа, но я не хочу жить, как Сократ». Подлейшая по отношению к самому себе позиция. Ценю мучительные минуты, когда я вполне и ясно осознаю свою непоследовательность и несерьезность в этом смысле. Чаще бы они приходили, создавали бы как можно более яростную, беспощадную внутреннюю бурю, которая разорвала бы уже наконец мое ленивое равнодушие! Эти беспокойные минуты – бесценное топливо для внутренней работы.

Я понимаю, что помочь себе я могу одним только способом: мне не нужно обязательно стать вторым Сократом – я должен хотя бы искренне захотеть жить, как Сократ. Но я не хочу, не имею искреннего желания жить, как Сократ: мое замусоренное сердце таит в себе столько нравственных цепей и предрассудков, столько хитрых змеев и хищных тарантулов, что дотянуться до жемчужины искреннего стремления к добродетели сейчас для меня нет никакой возможности.

Чтобы добраться до нее, мне нужно разобраться и с ленью своей, и с гордостью, и с отношением к деньгам, к людям, к семье, к религии, к смерти, каким-то образом нужно стать добродетельным, мудрым и храбрым, воспитывать себя беспрестанно... Ох, как много работы! И каждая мелочь – не мелочь, и все требует отдельного внимания, осмысления... На несколько жизней хватит.

Словом, любому молодому человеку было бы полезно дать понять, что вступление его в ряды добровольцев через неизбежные эмоциональные вспышки поможет ему очистить свою голову от множества неоправданных привычек и склонностей, пагубно влияющих и на его работоспособность, и на его нравственный облик. Всем это важно, всем это нужно. А из моей головы все Сократ не выходит...

Тревожит меня и другая мысль. Всегда, когда во мне появлялось желание стать лучше, когда я хотел избавиться от своих сомнительных привычек, сделать шаг к тому, чтобы стать достойным и честным человеком, я осознавал с горечью, что окружающий мировой порядок не только не поддерживает во мне эти стремления, но всеми силами будто пытается мне помешать.

Что-то большое и неодолимое силится заставить нас поверить, что самые прекрасные наши желания на самом деле смешны и нелепы.

В студенческом обществе человек, говорящий о вреде роскоши, будет казаться странным и смешным. Если же он открыто выразит свое неодобрение современных романтических отношений, зачастую оскорбительных для человека, и начнет говорить о целомудрии, то в него, будьте уверены, полетят такие выражения, которые я не смогу здесь привести. Я даже не могу привести здесь слова, которые услышал, когда заявил перед тремя своими одногруппниками, что не хочу больше сквернословить (я жутко ругался раньше) – а, казалось бы, это желание заслуживает одобрения.

Постепенно мне становится очевидно, что для того, чтобы жить добродетельно и по правилам своей совести, нужна не только внутренняя работа и светлое проявление любви и солидарности к окружающим. В характере человека должен быть крепкий нравственный стержень, который не заржавел бы под ненавязчивой, но непрерывной пропагандой довольной, сытой и подленькой жизни. Тут нужно иметь мужество выйти из ряда вон, стать белой вороной из старой песенки:

«Только вдруг одна ворона Говорит определенно: В вашем хоре на заборе Петь не буду, не хочу!..»

Более того, в человеке должен быть жар, который направлял бы его энергию и ум на последовательное претворение в жизнь своих нравственных принципов, несмотря на насмешливое неодобрение окружающих, несмотря даже на возможные конфликты и жертвы. Человек должен иметь силы жить так, чтобы собственным положительным примером смущать окружающее легкомыслие. Благонравный человек должен помогать другим делать добро и мешать другим делать зло; он должен всегда и ко всему стоять лицом, а не боком.

Такая добродетельная напряженность, конечно, поможет и в бытовых ситуациях, где нужно проявить характер. Но главнейшая ее цель – защита духовной жизни человека. И как это актуально сейчас!

Молчаливое одобрение обществом бестолковой роскоши и гордости, незаметное проникновение в нашу жизнь разнообразных развращающих идей постепенно отравляет ничего не понимающую молодежь.

Увы, из нас действительно взращивают общество пошляков и космополитов – и большинство преподавателей моего университета, с которыми я общался, говорят об этом. Сейчас не всем удается уберечь себя, это нелегко – но сколько, представьте, неутомимого внимания придется уделять воспитанию своих детей, когда градус общего опошления станет еще выше!

Прекрасно, что по возможности активное участие в делах милосердия может помочь разрыхлить разумную почву в голове, приготовить ее для семян доброй пропаганды. В этом смысле Служба и ее участники для нового добровольца играют роль колоссального противовеса тому развращающему влиянию современного мира, что действует на нас ежеминутно.

Тут для меня, с одной стороны, – привычная пропаганда серой и пошлой жизни, а с другой – Сократ и Достоевский. И для того, чтобы всем сердцем выбрать Сократа и искренне, полностью осудить то, что не одобрил бы Сократ, нужно, оказывается, иметь намного большее мужество и больший разум, чем я думал раньше.

Молодой человек похож на пластилин или воск. Нагрев и размягчив его восприимчивость, из него можно лепить кого угодно – хоть подлеца, хоть героя. А как же горяч я в редкие счастливые минуты! И сколько хорошего можно бы вложить в наши молодые головы, пока мы не повзрослели неисправимо, пока не затвердели наши сердца от житейских морозов! Гоголь отечески советовал всем нам с юношеских лет забирать с собою в суровое, ожесточающее мужество все живые человеческие движения. Не подымем, мол, потом. И сколько я людей видел, которые и вправду не подняли, забыли!

Я имею твердое убеждение, что современный молодой человек должен, обязан иметь мечту о том, чтобы в ходе последовательной, напряженной творческой работы над собой сбросить уже позорное «ярмо с гремушками», что прижимает к нашим шеям враждебный общественный порядок, и стать, наконец, человеком добродетельным, мудрым, свободно и смело преобразующим окружающий мир по тем идеалам добра и справедливости, что раз и навсегда загорелись в его цельной душе.

Я не хочу, не могу допустить, чтобы обо мне оказался написан громовой приговор Максима Горького: «А вы на земле проживете, Как черви слепые живут: Ни сказок о вас не расскажут, Ни песен про вас не споют!»

Можно ли найти большую поддержку в стремлении к этой мечте, чем духовное, согласное товарищество молодых и взрослых людей? Не знаю.

Яндекс.Виджеты

Добавив на главную страницу Яндекса наши виджеты, Вы сможете оперативно узнавать об обновлении на нашем сайте.

Православный вестник. PDF

Добавив на главную страницу Яндекса наши виджеты, Вы сможете оперативно узнавать об обновлении на нашем сайте.